Давид Лившиц - Забыть и вспомнить

* * *

Вот одно из самых глубоких остроумных замечаний, когда-либо мной слышанных. Шумное застолье по случаю дня рождения. Именинник, наш общий приятель и друг, моложавый профессор, талантливый хирург, книгочей, прошедший, впрочем, к успеху тернистой, хотя и удачливой дорогой, пытается перекричать шумную компанию. Он хочет предложить тост. Наконец, наступает пауза… «Я хочу сказать честно…» - начинает именинник. И в тишине вдруг реплика одного из его друзей, коллеги, с интонацией доброжелательного увещевания:

- Миша! Не надо честно, - скажи правду!

Шутку оценили, рассмеялись и… скоро забыли. Мне она запомнилась. В ней бездна смысла. И когда я слушаю иные очень искренние, и «честные», по убеждению говорящего, речи, я говорю мысленно, - друг мой, не надо честно, не надо искренне, - скажи правду.

* * *

И ВОТ СНИТСЯ МНЕ ОДНАЖДЫ СОН… (Три воспоминания о снах)

1. Я знал человека (молодого театроведа), который записывал сны. Говорил, что к тридцати годам записал свыше полутора тысяч снов. Запоминал их хорошо, помнил детали, последовательность эпизодов. Я запоминаю сны плохо. Остро ощущаю пережитое, - сны ясные, словно наяву, как правило, тревожные… Через минуту-другую увиденное размывается. Удержать цепочку события можно, если сразу, проснувшись, рассказать кому-то, или записать… Надо бы, особенно когда снятся кошмары. Хотя бы для того, чтоб освободиться от наваждения: чур, меня! Кажется: запишешь, и дневная явь отгородит тебя от того, что явилось ночью. И всё же два сна, хоть и размыто, а помнятся мне всегда. Один преследовал только в детстве и отрочестве и появлялся во время болезней. Я, при высокой температуре, впадал в беспамятство, бредил, пел, как говорила мама, революционные песни. А потом начинал метаться, – это наваливался кошмар. Мне представлялось, что подбородок мой увеличивается до огромных размеров, становится каменно тяжёлым и начинает давить меня, и я вот-вот задохнусь, раздавленный. В бреду я почему-то чётко осознаю, что этот каменный гнёт, эта глыба – мой… дядька, мамин брат. Тогда я, конечно, понятия не имел о Фрейде и его науках о сновидениях, но, повзрослев, я объяснял себе, - наверное это играла подкорка: в детстве дядька меня злобно ударил однажды ногой за какую-то небольшую провинность. Я был потрясён, меня никогда не били. Только однажды мать, нанервничавшись из-за того, что я долго шлялся где-то с пацанами, шлепнула меня, в сердцах, пониже спины. Реакция была непредсказуема: я зашёлся в истерике, два часа меня не могли успокоить, и в чувство привела только срочно вызванная неотложка. Второй сон меня преследовал долго и начался лет за десять до эмиграции, о которой я, к слову сказать, не помышлял, надеясь, что не придётся… Но это – к слову. Сон варьировал свои подробности: то я оказывался на дальней трамвайной остановке. То предстояла какая-то командировка или встреча, и я оказывался на железнодорожной станции далеко от дома, но суть была одна: я уезжал на трамвае или на поезде к месту прибытия, а возвратиться не мог, - всегда было какое-то препятствие. То не мог найти трамвайную остановку, то у поезда, если я добирался до него, оказывалась закрытой дверь в тамбур, то просто не мог дождаться транспорта – он переставал появляться там, где я ждал его… С этим и просыпался. Именно в этот момент. Этот сон был мне часто. Говоря драматическим языком: он преследовал меня. Мы приехали в Израиль, и словно кто-то вычеркнул явление из списка сновидений. Как-то я рассказал знакомому, - пришлось к слову, - про мои ночные сюжеты, и тот заметил: наверное, это было предсказание. «Но я не собирался уезжать!» – «Ну и что? Это было заложено в генах! Вы приехали, и тревога, а вместе с ней и сон, оставили вас». Я промолчал, хмыкнув про себя. Восемь лет, как мы прожили вдали от родины. Восемь лет меня не посещало это видение. Недавно исполнилось девять лет. Как-то ночью я обнаружил себя на главном проспекте города, где прошло полвека моей жизни. Я шел по слабо освещенным улицам, свернул на углу и скоро оказался возле первого своего дома, деревянной двухэтажки, где поселились в 1942 году, после эвакуации… Вот сейчас будет и комната наша… Надо было возвращаться… И - Я проснулся. Недавно я вспомнил о первом сне в очерке «Баладжари». Описывая эвакуационные скитания во время войны, когда мне было тринадцать лет, подумал: а не есть ли мой сон, где я не могу вернуться, отражение этих скитаний?

2. На первом курсе, сразу после зачисления, послали нас в колхоз, на уборку картошки. Ночевали мы в каком-то хилом пристрое, спали на полу, на соломе, засланной брезентом. В тот короткий промежуток студенческой вольницы мне снились удивительные сны. По утрам я рассказывал о своих ночных похождениях, удивляя всех фантастическими сюжетами, и тут же забывал их. Запомнился мне только один сон, где я был… ординарцем у… Петра Первого. Я стою на косогоре, держу под уздцы огромного коня и жду царя. Петр подходит быстрым шагом, принимает у меня уздцы, я придерживаю стремя, он легко вскакивает верхом и скачет… Выслушав мой рассказ, Борис Евладов, ставший мне на долгие годы другом, сказал: