Анатолий Тоболяк - Во все тяжкие…

— Я приберу со стола, — засуетилась Милена, — извините.

РАИСА ЛЕТИТ! РАИСА ЛЕТИТ, МИЛЕНА! РАИСА МЧИТСЯ! ТЫ НЕ ЗНАКОМА С РАИСОЙ, БЕДНАЯ БЫВШАЯ УЧИТЕЛКА, СТРАННАЯ ОСОБА, ДВАДЦАТИСЕМИЛЕТНЕЕ ЛОНО, УЖАСЫ ЖИЗНИ ЕЩЕ НЕ ВЕДОМЫ ТЕБЕ!

Автономов бросил трубку и объявил:

— Порядок, ребята. Нас ждут.

— Без меня, — твердо сказал я.

Анатоль, не будь ренегатом! — не в склад, не в лад брякнул он. — Что тебе дома делать? Ну что? Ты же подшофе, а ты, я знаю, подшофе за писания не садишься. Что ты будешь делать, ну, скажи? В телик пялиться? Слушай. — Он проводил Милену горящим взглядом. — Программа такая. Мы смотрим квартиру. Затем Милена едет к родителям, сегодня она ночует там, а мы идем в Бизнесцентр. Анатоль, я играю сегодня по-крупному! Есть один деятель… — Он широко улыбнулся Милене, которая вошла и опять вышла с новой горкой грязной посуды. — Деятель, говорю, один есть. Швыряется, как купчик, лимонами, а играет на среднем уровне. Мы с ним договорились сразиться. Аполлошка будет арбитром. И ты будешь арбитром, идет?

— Сейчас посоветуюсь с Миленой, как мне быть.

— Ты что, ошалел? — перепугался Автономов. — Посмей только!..

— Ну, тогда я возьму бельевую веревку и привяжу тебя к батарее.

— Ха-ха-ха! Не удастся. Я сильней тебя, слабачок.

— Ну, тогда я пошел по своим государственным делам.

— Какие дела! Какие дела!

— Все-то тебе надо знать, жизнелюбу. В гости я иду.

— ВРЕШЬ. У ТЕБЯ НЕТ ДРУЗЕЙ, КРОМЕ МЕНЯ.

— Ошибаешься. Налей остаток на посошок.

НЕВЫНОСИМО

НЕВЫНОСИМО

Иной раз возвращаться в глухомань своей квартиры, где наличествует переизбыток запустения, а по дороге вспоминать оставленных жен и утерянных детей. Пора уже привыкнуть к одиночеству, которое испытал впервые в девятимесячной темноте материнской утробы, которое сопровождало долгие годы в шумном братании жизни и надежно обеспечено после погребения. Зачем же, спрашивается, иду по этому запретному адресу?

— Здравствуй, Сергей. Мама дома? — спросил я высокого, тонколицего паренька, который открыл мне дверь.

— Дома. Здравствуйте. Мама! К тебе гость! Входите.

Он исчез в глубине квартиры, зато появилась она, Наталья Георгиевна. Маленькая женщина в домашнем халате, круглолицая, пышноволосая. Она ахнула и прислонилась спиной к дверному косяку.

— Не ожидала, Наташа? Извини, что без спросу.

— Но я же сказала тебе по телефону, чтобы ты не появлялся.

— Ну да, ну да! — нетерпеливо согласился я. — А что делать, если до безумия соскучился и захотел тебя увидеть?

СОСКУЧИЛСЯ, НАТАША. ЭТО НАДО ПОНИМАТЬ. ЭТО НАДО ЦЕНИТЬ.

— Нет, дорогой, я не могу тебя впустить. Да я просто-напросто не хочу тебя впускать.

— И все-таки впустишь, — засмеялся я. — Вижу ведь, как ты рада.

— Я просто поражена.

— Это еще лучше.

— Зачем ты пришел?

— Поговорить.

— О чем нам разговаривать, скажи на милость?

— За два года накопилось, наверно, немало новостей. Мы умудрились ни разу не встретиться на улице за два года.

— Я видела тебя несколько раз, но не стала окликать. Уходи, пожалуйста.

Я поманил ее пальцем:

— Иди-ка, что-то шепну на ухо.

— Уходи, Христа ради! — взмолилась она. — Не просить же мне сына, чтобы он тебя прогнал.

ВОТ ОНО КАК. А НЕКТО АВТОНОМОВ ПРЕСПОКОЙНО ВЕДЕТ ПОД РУКУ МОЛОДУЮ ЖЕНЩИНУ В СВОЕ БУДУЩЕЕ СЕМЕЙНОЕ ГНЕЗДЫШКО. ЭТО НЕСПРАВЕДЛИВО.

— Наташа, я виноват перед тобой и хочу покаяться.

— Поздно, дорогой, поздно.

— Ничего никогда не бывает поздно, мне ли тебе объяснять! — воспрял я.

— Ты смеешь повышать голос?

— У меня очень серьезные намерения, Наташа.

— Например?

— Я хочу выпить чаю.

Она улыбнулась. ОНА УЛЫБНУЛАСЬ.

— Хорошо, входи. Но уйдешь по первому требованию, вот так.

— ПРЯМИКОМ НА ПОГОСТ?

— И без вольностей, пожалуйста. — КАКИХ ИМЕННО?

— Я делаю глупость, что привечаю тебя. — МОЖЕТ БЫТЬ.

— Я, безусловно, дура. — О НЕТ. ЭТО НЕПРАВДА.

Неужели Сочинитель надеется, что эта маленькая, круглолицая, пышноволосая, уже сорокатрехлетняя женщина реанимирует прошлое?

Знал бы Автономов, поразился бы мой старый дружище!.. Я и сам поутру напуган и потрясен содеянным. Неужели я предложил Наташе, с недюжинным отчаянием предложил план действий? Пал на колени и ее колени целовал? Твердил об ошибке, о порче мозгов, о гордыне своей? Взывал к прощению и получил его? Пролились ее слезы, слезы покорности? Белый свет затмился, или темная ночь озарилась? Нет, не звучало слово «люблю», измученное повторениями. Нам, мудрецам порочным, не пристало его произносить, но мы, мудрецы порочные, не разучились чувствовать и распознавать, где правда, а где ложь. Моя ребячья искренность… ребячья?.. окрылила мой пылкий монолог и повергла в трепет, иначе не скажешь, детского врача Наталью Георгиевну. О чем говорил? О безднах одиночества. Высокомерное пламя души, оно ничего не освещает, кроме самого себя. Пришло время смирения, Наташа. Но не мертвого благоразумия, о нет! Мы должны снова попытаться. Я пришел не просить, а дарить, и с надеждой на твой дар. Скажи «да». И она сказала: