Артур Филлипс - Прага

— Ааа, — говорит Джон. — Okay, okay.

По-прежнему на языке жестов Джон убеждает мужчину — очевидно, хозяина квартиры или коменданта дома, — открыть, и они вдвоем входят в квартиру, каждый с разрешения другого.

Комендант останавливается перед прислоненной к стене огромной фотографией с Джоновым совокупляющимся торсом в центре. Щипая себя за бороду, он тревожно вперяется в картину, медленно кивает. Джон бродит из комнаты в комнату, открывая шкафы, выдвигая ящики. Маркова одежда исчезла, багаж исчез, туалетные принадлежности исчезли. Кое-какое грязное белье — теперь твердое и вонючее — осталось в стиральной машине, а в углу стоит Марков слоноподобный граммофон. Марковы книги и записи остались, все они сняты с полок и аккуратно сложены на кухонном столе, сверху конверт, надписан — «Ники». В панике разорвав, Джон, однако, не находит предсмертной записки самоубийцы (и тут же жалеет, что поддался моментальной панике), — только расплывчатый полароидный снимок: половина Марка стоит возле грандиозной работы Ники и показывает на нее с видом того же гордого обладания, что у елизаветинского придворного. Творение Ники на этом снимке перевернуто (профессор справа, придворный слева), а-видимая половина Маркова лица закрыта «Полароидом»: снимок сделан скверно, самим Марком перед зеркалом.

Что бы ни значила эта сцена, поначалу она кажется Джону какой-то ненастоящей, точно последнее непутевое хвастовство чудаковатого ученого — это не столько то, что он сделал, сколько то, что сделал бы. Марк не покончил с собой, его не похитили: он просто уехал, многозначительно ни с кем не простившись, и Джон по-детски сердится на такое оскорбление и через мгновение жалеет себя. Он звонит Чарлзу:

— Марк говорил тебе, что уезжает? — С облегчением узнает, что не единственный. — В таком случае, можешь кое с кем тут поговорить, если тебе еще нужна квартира. И скажи ему, пусть разрешит мне тут остаться одному, пока ты не приедешь. — Джон передает трубку хозяину (не желающему оторвать взгляд от грандиозной и вдохновляющей работы Ники).

Оставшись один, Джон понимает, что должен как-то шевелиться, что-то в этом сюжете понять. Он кипятит воду для чешского земляничного чая, урожая пустой кухни. Слушает и стирает три недели собственного одинокого голоса на автоответчике, в остальном чистом, умоляющий тон его посланий одновременно завораживает и отталкивает. Садится к маленькому столу под афишей Сары Бернар и картой, от которой остались одни края. Читает Марковы блокноты с начала и до конца, готовясь понять, ожидая объяснения, открытый для любых посланий, которые Марк или Судьба захотели ему оставить, даже начиная уже говорить себе, что да, Марк уехал не прощаясь, но это неважно, это не имеет значения, это несерьезно, никак не может сказаться на настоящих…

Датированные дневниковые записи начинаются в марте, за полтора месяца до Джонова приезда в Будапешт, и пару месяцев их содержание исчерпывается сжатыми, емкими, формализованными рабочими заметками: номера, цитаты, ссылки, перекрестные ссылки, планы глав, неоконченные эссе, описания антикварных магазинов, проткнутые библиотечными книжными шифрами в скобках. Рассуждения об отдельных эпизодах истории Будапешта и воздействии этих эпизодов на городскую среду усыпляют Джона; он доливает себе чаю и открывает окно. Он уже сомневается, что найдет какие-то послания, затерянный след того, что он надеялся отыскать, представляет себя — где-то в неопределенном будущем, в другом, лучшем месте, — будто он обнаружил, что кто-то из его друзей исчез, и настойчиво просматривает брошенные записные книжки исчезнувшего друга в поисках объяснения.

…без понимания и без интереса, предмет, отброшенный парламентом, и безответные вопросы об ответственности перед прошлым, игнорируемые населением, стремящимся (избирательно) забывать… см. тж: Лайза Р. Прут о коллективной ностальгии в эпохи преобразований…

…проц. населения, осведомленного о договоре семидесятилетней давности и им недовольного, замечательно — сравнить с ключевыми датами Запада. Перепроверить измено-центричные национальные мифы на ощутимую привязанность к до-изменным привычкам и т. д…

…Скоро ли страна или определенный сектор (пожилые, напр.) начнет тосковать по некой неуловимой атмосфере недавно отброшенного коммунистического прошлого (стабильность, безопасность и т. п.)? Стоит измерить проникновение и долговечность этой «nostalgie de la mine re», [74] Тоска по ничтожеству (фр.). и сравнить с распространенностью и долговременностью иронической псевдоностальгии по коммунизму (то есть фотографий в «А Хазам», «Пиццерия „Владимир Ленин“», участие молодежи студенческого возраста в китчевых демонстрациях в день Октябрьской революции и т. д.)…