Меир Шалев - Голубь и Мальчик

— Когда я вернусь с войны, — сказал он.

— Эти ребята на юге, — сказала она, — когда они давали мне свои письма, я всё смотрела на них и думала: кто из них вернется домой? Кто родит детей, а кто нет?

— Мы родим.

— Давай сделаем нашего ребенка сейчас, любимый, — сказала она.

— Сейчас я боюсь.

— Чего? Того, что скажут?

— Ну, что ты…

— Тогда чего?

— Что, если мы это сделаем, я не вернусь.

— Не говори глупости.

— Такое бывает.

Она оторвалась от него, откинулась на спину, вздохнула:

— Я хочу раздеться совсем, догола. И чтобы ты тоже.

Они разделись догола и снова легли на одеяло.

— Обними меня, мой любимый, — сказала она. Откуда закрался в нее этот страх? Отчего эта грусть в сердце?

— Когда я вернусь с войны, — обнял он ее. — Сделаем это, когда я вернусь. Если у человека есть ради чего остаться в живых, он не умрет.

И после короткого молчания и легких, едва касающихся пальцев сказал еще:

— Я хочу, чтобы первый раз совсем вместе был у нас при встрече, а не при расставании. Чтобы это было дома, на кровати, на простынях, а не на полу голубятни. Мы так долго ждали, подождем еще немного.

Они прижались друг к другу изо всех сил, а потом он немного отстранился, чтобы дать место и другой ее руке.

— Как приятно, — сказал он.

— Что приятно? Скажи мне точно.

— Что ты можешь делать двумя руками две разные вещи одновременно.

Они улыбнулись и замолчали. Он — молчанием нарастающего желания, она — любопытства.

— Как интересно выталкивается вдруг мне в руку твое белое семя, — сказала она, и Малыш задрожал всем телом, его спина затвердела, он застонал, а потом спрятал голову у нее на груди и засмеялся облегченно и счастливо. — И этот твой смех потом. И этот твой запах, как в наш первый раз, ты помнишь? Тогда, в школе «Ахад-Гаам»?

— Я помню. Я и сейчас не понимаю, как это произошло.

— Ты вдруг начал целовать мои соски, а я коснулась тебя, и твое семя выбрызнуло мне в руку, и оно было таким же жарким и белым, как сейчас. — И она показала сложенную горсткой ладонь. — Смотри, как давно мы не виделись. Я могла бы влить это сейчас в себя, и у меня родился бы твой маленький мальчик.

— Не смей! — сказал Малыш, схватил ее за руку и с силой провел ею по своей груди. — Нашего мальчика мы сделаем после войны. Я вернусь домой живым. Мы будем лежать при свете, с открытыми глазами [52] В книге: лазами ( примечание сканировщика ). и смотреть, и мы будем совсем внутри друг друга.

— Поцелуй меня, — сказала она. Откуда эта боль в груди? Кто сдвинет этот тяжелый камень?

— А когда ты будешь беременна нашим ребенком, я буду чистить тебе миндаль, чтобы у тебя было белое молоко, а у нашего мальчика были белые зубы.

Он погладил ее там, и ее дыхание прервалось:

— А сейчас и ты потрогай меня так же.

Малыш распластался над ней, его губы бродили по соскам ее грудей. Ее рука направляла его пальцы. Его рука открывала сладость ее влагалища, раздвигая его, гладя его, и она затихла, а потом вдруг застонала и вскрикнула так громко, что Малышу пришлось прикрыть ее губы ладонью:

— Шшш… какой-нибудь прохожий на улице еще подумает, что здесь какой-то большой зверь…

— И не очень ошибется, — сказала Девочка, и они оба с трудом сдержали смех.

Она отодвинулась от него, вытянулась, расслабилась, шумно выдохнула и прошептала:

— В следующий раз. Война кончится, и ты вернешься, и мы будем лежать с открытыми глазами, ты во мне и вокруг меня, и я вокруг тебя и в тебе, и наши руки и глаза будут вместе, и мы тоже будем совсем вместе, один в другом.

— Нам дадут семейную комнату в кибуце, — сказал Малыш. — И у нас будет мальчик, который будет бегать босиком и пачкать ноги в грязи.

Она не ответила.

— Да или нет?

Она поднялась, и, когда она перешагивала через него, он увидел ее влагалище, раскрывшееся над ним в полутьме, — дрожащее и припухшее, шелковистое и нежное, светлое и темное одновременно. И это зрелище было таким волнующим и прекрасным, что он приподнялся, охватил руками ее бедра, и зарылся в нее носом и ртом, вдыхая и целуя, всё глубже и глубже, чтобы ее плоть охватила его лицо, чтобы его плоть пропиталась ее запахом и вкусом.

Потом спросил снова:

— Да или нет? Отвечай!

Она засмеялась:

— Ты спрашиваешь меня или его?

Ее тело вздрогнуло снова.

— Не надо больше… — сказала она. И, помолчав, спросила, не противен ли ему ее запах, потому что кладовщица зоопарка сказала ей, что некоторые ребята говорят противные вещи о том, как пахнут в такую минуту их девушки.