Меир Шалев - Голубь и Мальчик

Но однажды она совершила поступок, который я понял только много лет спустя. Это произошло на Йом-Кипур, [13] Йом-Kunyp — Судный день, один из главных еврейских религиозных праздников, приходится на осень, через неделю с лишним после еврейского Нового года, сопровождается молитвами покаяния, суровым однодневным постом и полным запретом на движение транспорта. через пять лет после нашего переезда из Тель-Авива в Иерусалим. Биньямину было тогда одиннадцать, а мне тринадцать. В праздничный вечер мы надели белые рубашки и спортивные туфли и отправились в синагогу в нашем квартале. Обычно Папаваш не разрешал нам надевать спортивные туфли, утверждая, что они способствуют излишнему разрастанию ступней в частности и костей скелета вообще. Но обычаи Судного дня почему-то трогали его. Он даже постился, хотя обычно не соблюдал ни единой заповеди.

— В память об отце, — торжественно провозглашал он, и на его лице появлялось торжественное и благостное выражение, которого мы никогда не видели в остальные дни года.

Мама и мы с братом не постились, но по его требованию ели такой завтрак, чтобы никакой неположенный запах не устремлялся через окно наружу. «Здесь Иерусалим, а не Тель-Авив, — говорил он. — Надо считаться с соседями».

В этот день после завтрака мама захотела послушать музыку на нашем патефоне, но Папаваш снова воспротивился.

— Мы тихонько, — сказала мама, — и не нужно мне всякий раз напоминать, что здесь не Тель-Авив, я сама хорошо это знаю.

— Я очень тебя прошу, Рая, — сказал Папаваш, — не слушать здесь музыку в Йом-Кипур.

И это «Рая» он тоже произнес на особый, торжественно-библейский лад — раздельно и с ударением на последнем слоге: «Ра-ай-я». Не просто «Рая», как ее называли все, и он тоже, в обычные, не грозные дни года.

Мама решительно застегнула сандалии и рывком нахлобучила свою широкополую соломенную шляпу, плетение которой слилось с золотом ее волос, а лента увенчала своей голубизной порозовевшее от гнева лицо.

— Пошли, дети, — сказала она, — пойдем подышим свежим воздухом, а то у нас тут вдруг проклюнулся святоша. Как бы не задохнуться от праведности и елея.

Удивленные и послушные — это выражение точнее всего описывает наше с братом отношение к матери, если не считать считанных слабых попыток бунта со стороны Биньямина, — мы последовали за ней. Мы спустились по улице Бялика, пересекли маленький парк, разбитый жителями квартала в память о своих сыновьях, погибших в Войне за независимость, и свернули налево по улице А-Халуц. Рядом с садовым участком нашей школы — на сей раз, к нашему облегчению, мама не стала перебираться через ограду и воровать петрушку с грядок — мы спустились к вади и поднялись по нему к тому месту, где сейчас построили уродливую шеренгу гостиниц и где я иногда встречаюсь у входа со своими заграничными птицелюбами, а иногда — со своим шурином Иммануэлем, братом Лиоры. Когда ее американские родичи приезжают в гости в полном составе, они живут в «Царе Давиде», но Иммануэль скуповат и, приезжая в одиночку, останавливается в одной из этих гостиниц, у въезда в город.

Старая тропа тянулась тогда вдоль подъема вади, память тех дней, когда феллахи, коробейники и ослы проходили тут от низины Малхи к пещерам Лифты, на выходе из города, и дальше, к холмам Дир-Ясина. Биньямин по своей привычке скакал и прыгал среди камней, а я шагал медленно, не отрывая глаз от маминых пяток, нос мой наслаждался запахом пыли, а уши — хрустом высохших за лето листьев и стеблей.

Рядом с большим автобусным парком компании «А-Мекашер» был в те дни заброшенный фруктовый сад: пара гранатовых и инжирных деревьев и несколько кустов винограда, а вокруг них — заросли сабр. Гранаты еще не созрели, сабры уже погнили, остатки винограда превратились в изюм, но на инжире сохранились плоды. Мама любила инжир. Она объясняла нам, что инжир — почему-то с ударением на первое «и» — не «собирают», а «срывают». Мы срывали и ели, и какой-то человек, который брел мимо нас, чуть не падая в обморок от жары, поста и собственной праведности, крикнул нам: «Как вам не стыдно есть инжир?! Сегодня Йом-Кипур!»

Биньямин, которому присутствие матери и сладость инжира придали храбрость, крикнул ему в ответ: «Дос [14] Дос — насмешливое прозвище религиозного человека, искаженное «дата», т. е. религиозный ( ивр. ). тебе в нос!»

Мама сказала:

— Прекрати, Биньямин. Не нужно ему вообще отвечать.

Человек побрел дальше, продолжая бормотать проклятья в наш адрес, а мы поднялись к стоянке автобусного гаража, пересекли грунтовую дорогу и вышли на участок, где стояли старые автобусы в ожидании, пока их купят или пустят на слом. Мама села на один из валунов и стала рассеянно перебрасывать из руки в руку три маленьких камешка. Я, по своему обыкновению, высматривал скорпионов и жуков, Биньямин скакал с камня на камень и, не глядя, перепрыгивал то вправо, то влево, назад и вперед, точно у него глаза были в пятках.