Асар Эппель: Травяная улица

Тетя Дуся живет в комнате самой угловой и самой жалкой. Уже известные нам два с половиной погонных метра простым умножением на два превращаются в пять метров квадратных, а кто в такой комнате селился, знают, что напротив двери — окно, что слева спят и роются в сундуке, а справа — сидят за столом и содержат в шкафу моль. У окна может стоять ножная швейная машина, у кого она есть, а если ее нету, под окном можно поставить, допустим, табуретку.

Постель на койке у тети Дуси образует бугор, ибо под тюфяком хранятся несезонные вещи и большие связки коричневатых драных чулок, служащих исходным материалом для починки пяток. Чулки, как правило, сохраняют в себе шелуху эпидермиса молодой когдатошней тети Дуси; все они в резинку, однако попадаются единицы хранения фильдекосовые и даже фильдеперсовые.

В высоту комната — два десять, но это жить не мешает, потому что народ в то время был низкорослый и корявый, как орловские мужики во мнении Тургенева. Статные тургеневцы-калужцы тут не селились и начинали попадаться не ближе Грохольского переулка, а туда еще ехать и ехать.

Итак, на постели был бугор, и это причиняло нам — мне, приникавшему к моей подруге, чтобы умирать, и ей, приникавшей, чтобы возрождать меня, ей, знавшей, в отличие от меня, постели широкие и очень хорошо умевшей ими пользоваться, разные — впрочем, не будем обращать внимания! — неудобства, мешающие древнему и косноязычному обряду объятий.

Барак, коридор его, тетя Дуся… Ослепительная моя подруга, знавшая другие — о Господи, опять я съехала! — широченные постели, я, знавший постели типа топчан, — о Господи, опять ты съехал! — но знавший также, что ко мне пришла ослепительная моя подруга, знавшая другие, широченные постели, — почему все это вместе? Почему все это сошлось, съединилось, соприкоснулось на первом барачном этаже, точнее — в его правом заднем углу, если глядеть на барак с фасада? — о Господи, опять мы съехали! — а вот почему.

Тетя Дуся, сопатая маленькая старуха, ходила за моим старшим другом холостым учителем физики Самсон Есеичем, обитавшим в бараке через дорогу. Но о нем, как уже было сказано, в свое время и не здесь. Так вот, тетя Дуся, считая, что дружба со мной идет на пользу гениальному Самсон Есеичу (о чем тоже — в свое время и не здесь), а потому, уважая меня, через посредство Самсона же Есеича дала мне ключ от своей комнатенки. Она практиковала — за кое-какое поощрение или просто за спасибо — давать ключ знакомым физика, а делала так, вероятно, потому, что чужое плотское житье вызывало в ней приятные мысли.

Люди памятливые не забудут, как безнадежно было в те времена найти угол, дабы завершить невыносимые полувстречи, затеянные в кустах, в подъездах, на скамейках или в общежитиях, когда подруги по комнате уснут, уснут они, как же! — так что попасть на бугристое тетидусино ложе, пока сама тетя Дуся сходит прибраться к своему работодателю или просто умотает куда-нибудь, было редким и желанным счастьем.

Теперь о ней, ради которой я заимел тетидусин ключ.

…Мы тяжело, и давно уже досадуя, шли вверх по склону, и подъем по жесткой колеистой дороге, обильной морскими голышами и галькой, на которых всякий раз подворачивалась стопа, был совсем плохо придуман мною, и, казалось, она, моя новая знакомая, похожая на Калипсо красавица со страхом в глазах, вот-вот возмутится и пожелает повернуть назад, ибо даже предлог нашего восхождения сюда был нечеток и неубедителен: то ли обозреть сверху море, то ли поглядеть, как выглядит на мандариновых деревьях завязь.

Но спутница моя не возмущалась, хотя могла бы и повернуть, а я в страхе ждал ее негодования, ждал, когда ее согласие кончится: я тогда был очень молод и считал, что согласие может, очень даже может смениться негодованием. Ведь подозревала же она, верней, понимала тайное наше, верней, мое намерение — влажную и нестерпимую надежду. Конечно, и она тоже была вовлечена в обоюдный наш необъявленный сговор. Однако знойный подъем! Ну, сперва согласилась поглядеть на завязь, а потом раздумала…

Мы уселись под мандариновым деревом на сухую, состоявшую из сухих горячих комочков землю, и моя рука стала протискиваться между мягковатых, чуть-чуть прохладных, но и чуть-чуть разгоряченных бедер. Пятипалое мое осязание обретало вожделенный мир, сомкнутый меж этих ошеломительных прикасаемостей; запястье ни с того ни с сего ползло по сухим горячим комочкам обработанной под мандариновым комлем земли, а пальцы продирались сквозь то разжимавшиеся, то смыкавшиеся бедра и утыкались, словно щенки, во влажную — обширную после стиснутости бедер — путаницу достигнутых зарослей. И подруга моя от прикосновения вздрагивала, дергалась как-то и говорила: «Не надо, а то у меня голова заболит и будет сильно и долго болеть!» — и сама стискивала длинными своими изукрашенными пальцами то, что хотела. «Ну давай отложим, — шептала она, — здесь не место. Все видно, и солнце… Ну давай же отложим!» — и дергалась, и колени ее были уже бесповоротно разомкнуты, но она была права: сухой склон под придорожным мандариновым деревом сам по себе и так сомлевал и умирал под солнцем…