Анатолий Тоболяк: Невозможно остановиться

— Мог бы, конечно, — соглашаюсь я. — Но вы тогда закатили бы мне сцену. Знаете ли вы, что мужчин украшают шрамы, а женщин — драмы? Как афоризм?

— Потрясающе!

— Да, неплохо сказано. Я автор.

— Поздравляю вас.

— Я много уже лет занимаюсь тем, что пишу буковки. Из них получаются иногда осмысленные слова. Затем предложения. Если предложений много, несколько тысяч, может выйти рассказ или повесть. Такой процесс.

— Подумать только!

— А букв всего тридцать три в нашем алфавите. Я посчитал.

— Так мало? — восклицает.

— Причем, они неравноценны. У меня есть любимые и нелюбимые. Набоков Владимир — это такой писатель — различал их по цвету. Я на это не способен. Наверно, я дальтоник. Но для вас это, наверно, слишком сложно, а?

— Угадали. Я темная.

— Можно поговорить о чем-нибудь другом. Я могу беседовать на любую тему.

— Вы еще и выпить можете.

— И это тоже, — соглашаюсь. — Но главное — не молчать, не забыть слова.

— О, Господи! — вздыхает она, как в первый раз.

— Какие у вас хорошие ушки, Лиза. Без клипс, без сережек. Можно я одно потрогаю?

— Пожалуй, не стоит.

— Они у вас маленькие, — определяю я размеры. — В них хорошо что-нибудь шептать. Нравятся мне также ваши губы, зубы, глаза, — перечисляю я.

— Ну, довольно! Вы что-то разошлись.

— Наверно, я слишком трезв.

— А по-моему, вас соседки избаловали, — проявляет она наблюдательность.

И одна из соседок, яркоглазая, маленькая Суни, тут как тут.

— Пойдем танцевать! — кричит она и тянет меня за руку.

А молодой плечистый малый подходит к моей собеседнице и склоняет голову, приглашая. Она порывисто отрывается от подоконника, бросив окурок в пепельницу. Я выговариваю Суни: что за манеры, Суни! Разве она не видит, что я разговариваю с дамой?

— О чем, интересно? — впивается она ногтями в мою руку.

— О Саддаме Хусейне, — отвечаю я.

… и продолжаю наблюдать со своего законного места за бешеной пляской. Разошлись, распоясались гости. Лишь престарелые Ивановы родители, да сам Иван, да его жена Нина, да я находимся в относительном спокойствии, в безопасной неподвижности. Остальные, посходив с ума, упрыгали бог знает куда. И моя новознакомая тоже.

Иван Медведев подсаживается ко мне. Он хочет знать, почему я так мрачен, о чем так старательно думаю.

— Саддаму Хусейну всего пятьдесят четыре года, Иван.

— Ну и..?

— Курдов жалко. Шиитов.

— Нас пожалей.

— Это само собой. Пенсионеров жалко. Студентов. Особенно новорожденных всех стран. Им еще жить да жить.

— Та-ак. С тобой все ясно, — бурчит Иван. — Отобрать, что ли, у тебя рюмку?

— Не делай этого.

— Как у тебя с деньгами? Подкинуть?

— Подкинь обязательно, пока я еще жив.

— Сколько?

— Сообразно инфляции.

— А с книжкой что? — хмурится Иван. То есть доброе жирное его лицо пытается хмуриться.

— Скоро выйдет. Я тебе ее продам.

— Жениться не надумал?

— О чем ты?

— Ясно говорю: жениться не надумал?

— Не понимаю я тебя. Что-то очень заумно. На машинном каком-то языке.

Иван, шевеля толстыми губами, беззвучно матерится. Вытирает платком пот с широкого, многодумного лба. Но продолжает продолжает приставать, нарушать мое одиночество. Один его знакомый, некто Агафонов, организует кооперативное издательство. Продукция предполагается разнообразная. Нужен толковый редактор. Платить будут шедро. Как смотрю на это? Он может рекомендовать.

— А пить у него можно на работе? — проявляю я слабый интерес.

— В меру везде можно, — бурчит Иван.

— В меру это уже насилие, — отвечаю я. — Выбираю свободу. Иван вновь беззвучно матерится. А жена его Нина, хлопотунья, уже сменила тарелки для второй партии горячего. Гости возвращаются к столу обновленные, жизнелюбивые, вторично голодные. Суни и Фая, сдружившиеся вроде бы, не дают мне думать свою думу… об изменщице Клавдии, о дочери Ольге… да мало ли о чем! Совесть имей, ухаживай за мной! (Это Суни). И за мной тоже! (Это Фаина). Горячие обе, обжигают с двух сторон. Ясно, что плохо кончат сегодня. А жаль. Кого-то из них я, видимо, люблю. Возможно, обеих. Вообще замечаю, что в комнате стало светлей, жарче — высокая насыщенность биотоками. И лица, знакомые и незнакомые, резко, до неузнаваемости похорошели. Люди, живые — надо же! Чувствую жжение в глазах, так их в данный момент беспрекословно люблю. Мысленно горжусь собой: не всякому дана такая высокая человечность. Все-таки мне сорок лет, а я еше никого не убил, не покалечил, не возненавидел лютой ненавистью, да-а. Начни сейчас стрелять пулемет из коридора, я брошусь на него грудью, защищая всех пьющих, жующих, смеющихся. Живите дольше, не болейте! Тебя, зеленоглазая, в первую очередь прикрою своим телом… хотя фраза «прикрою своим телом» звучит двусмысленно.