Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

Первый перевал — четырнадцать! Четырнадцать лет. О, это прекрасная веха, заметный тригонометрический репер на возвышенном месте! Вот оно, первое внятное осознание, что ты не беспол. Одухотворенное пробуждение своего инструмента — он воспрял и запел. Вот новые сны, в которых то и дело мелькают, как бабочки-капустницы, белые передники одноклассниц… стук колес, стук колес… жажда бегства… ага! вот она, томящая потребность в самостоятельных словах на бумаге… помню, помню, как же!

Затем восемнадцать. Нет, семнадцать. Смотри, приятель, не умри от счастья, целуя ее в мягкие детские губы, зарываясь лицом в ее кудрявые волосы, обнимая дрожащую! Маленький предыдущий опыт — это так, беглые черновики. Только сейчас зазвучало настоящее «люблю» на твоем и ее языках — и как оно озаряет близь и даль!

Двадцать семь. Ну, это можно пропустить… эти первые позывы к самопогрызанию, внезапные приступы тревоги и бессилия. К тридцати трем они созреют, они оформятся в огромный и пугающий вопросительный знак: что же дальше и зачем? Ломка, ломка! Застонешь и замечешься, явственно чувствуя, как вливается в тебя кровь иного состава, как меняет сердце свой привычный ритм. Так до сорока, а дальше — посмотрим.

В это утро мы восстановили с Илюшей подробности ночи. Да, конечно, я припомнил квартиру, где живут мама и дочка: моложавая сорокалетняя мама и студентка дочка. Книги, много книг — правильно, Илюша? Мебель, много мебели — правильно? Ковры, несколько ковров. Стоматология. Мама имеет отношение к стоматологии… зубы у нее прекрасные… не потому ли она так много и безудержно смеется?.. Да, помню, моя фамилия произвела на маму неожиданно сильное впечатление. Оказывается, несколько лет назад, будучи в столице, она смотрела в Драматическом театре спектакль по моей пьесе «Денежные дела». («Как же, как же! Прекрасный спектакль!») А дочка — Валя, по-моему, — вдруг извлекла откуда-то буклет Теодорова с его биографией и автографом. Я раздаривал эти буклеты, как выяснилось, после выступления в аудитории пединститута. Странные совпадения! Странные заочные знакомства… даже в фамилиях обнаружилось что-то общее… хозяйки представились как Теофиловы.

Был снят с книжной полки и последний сборник Илюши, а дарственная надпись на нем зачитана вслух. «Прекрасным Теофиловым с нежностью и любовью от автора»… что-то в этом духе. Главное же, что позднее время не смущало маму и дочку. «Мы совы. Мы такие совы!» — щебетали они, накрывая на стол, слегка рябя в моих глазах одинаковыми цветастыми халатами. После Катюхи и Валюхи, этих ошибочных произведений природы, мама и дочка казались подлинными ангелочками, почти что эфемерными существами… мы обцеловали их руки, когда вошли… и даже боязно было подумать о каких-то иных физических действиях по отношению к ним. (Так опасаешься, к примеру, испортить нежный покров крыльев бабочек, соблазнительных, порхающих в доступной для ловли близости.)

Ну и что бы, спрашивается, не сидеть мирно на этой ковровой лужайке, в тепле и неге, любуясь мамой и дочкой, отдыхая после баскетбольной площадки, покуривая не что-нибудь, а предложенные нам «Мальборо», слушая живое интеллектуальное щебетанье (под музыку «Виртуозов Москвы»), с улыбкой, с легким недоумением воспринимая, как сладкую дрему, этот домашний цветной мираж? Ну что бы не удовольствоваться принесенным нами коньяком, лакомой печенью трески, холодной курицей… тем более, что пестрокрылые летуньи пристроились к нам с двух сторон? Нет же! Потянуло меня в ночной мрак. Впал вдруг в оцепенение, в гипнотическую зависимость от медовых, сладкоречивых мамы и дочки… и захотелось вырваться на волю. О, жизнь райская, оцепенелая, как ты пугаешь Теодорова! Не смогли меня остановить, даже Илюша. А предлогом послужил, кажется, срочный вызов на междугородный телефонный разговор.

О, Лиза, звезда путеводная! Это ты вела меня по ночному городу, сама того не ведая. Сильный слышал я зов, надо полагать, если сумел разыскать общежитие медицинского училища, где никогда не бывал, и вступил в переговоры с вахтершей через запертую дверь. Я представился твоим братом Климентием (такое имя я дал), придумал трагические обстоятельства своего приезда. Скандальная вахтерша никак не отпирала дверь и не велела вызвать тебя. А ты сама, о, Лиза? Неужели не почувствовала в своем безмятежном сне, как внезапный толчок сердца, что неприкаянный Теодоров шарахается вокруг общежития, бросает камешки в незнакомые темные окна, — неужели не услышала моих громких призывов? Если так, то я самого низкого мнения теперь о женской интуиции, неразумно воспетой многими. А может быть (подлое предположение), ты все-таки пробудилась и именно с твоей помощью был вызван милицейский наряд, который застал меня спящим (ожидающим рассвета — так лучше сказать) на ступеньках общежития? В любом случае, Семенова, нет тебе прощения. В кои-то веки братские чувства двигали и руководили мной — и вот не нашли они отклика в твоей равнодушной спящей душе! Это обидно.