Анатолий Тоболяк: Невозможно остановиться

— Можно. Прощальную, — соглашаюсь я.

Спим мы в эту ночь странно — кто где, и просыпаемся странно: я, например, в детской кроватке, которая стоит в нашей каюте, а не рядом с Мартой. Видимо, ночью я от нее сбежал, ведомый подсознательной мыслью о нравственном обновлении. Просыпаюсь в ужасе, еще затемно, запутавшись ногами в сетке.

Кое-как освобождаюсь и, хлебнув остатки бальзама, встречаю скупой, скаредный рассвет на палубе.

А вскоре… пропускаю… мы прибываем в порт назначения, где группу латышей-туристов ждет автобус, который и нас подвозит в город Тойохару. Здесь меня сразу охватывает страшное нетерпение. Кое-как, бегло прощаюсь я с Байбой, Мартой, третью не помню… бегло спрашиваю Илюшу и Володю об их планах… и вот уже спешу от центральной площади к Дому журналистов.

Я чувствую: Лизонька в городе. Она здесь, она приехала. Мне кажется, что я двигаюсь по воздушному коридору, пройденному ей и сохранившему еще ветер ее движения. Как прекрасная овчарка, я чую запах ее недавних следов. Здесь она, несомненно. Приехала. Прибыла. Ждет меня.

В Доме журналистов у меня много знакомых, но я жму руки на ходу, не задерживаясь, — и вот врываюсь с разбега в Лизин кабинет.

В кабинете одна сотрудница, а именно — Суни, сидящая за пишущей машинкой.

— Приветик! — удивленно восклицает она, увидев меня. Я быстро к ней подхожу, бегло целую в щеку.

— Здравствуй, Суни. Жива-здорова? Хорошо выглядишь, молодец. А где эта самая, которая Семенова? — с ходу спрашиваю я.

— А тебе только ее надо?

— Брось, Суни. Какая ты!.. Знаешь ведь, как тебя люблю. Так где она? Приехала?

— Приехала, приехала, — сварливо отвечает Суни, маленькая и нарядная.

— И где же она? Ну?

— Домой смылась. Плитку забыла выключить с кастрюлей.

— Давно?

— Только что.

— Ах, Суни, как хорошо ты выглядишь! Дай еще раз чмокну. И как она?

— Что как?

— Ну, вообще как она? Здоровая, веселая? Про меня спрашивала?

— Сто раз. Надоела.

— Ты ее не обижала, Суни, нет?

— Нужна она мне! Мы почти не разговариваем.

— Правильно. Так и надо. Ну, я побегу, Суни. А ты работай, выдавай строчки. Привет тебе от Ильи.

— Пошел он!..

— Ну вот, сердишься. Не надо сердиться, Суни. Будь здорова. Увидимся. Хорошая ты, — прощаюсь я с ней и выскакиваю из кабинета.

Страшно спешу, чтобы застать Лизоньку в общежитии. Но, конечно, не везет. Около магазина «Океан» меня перехватывает мой коллега по писательскому сообществу, некий прозаик Тоболяк. Пьяный, конечно, балдой.

— Здорово, Теодор, — жмет он мне руку и не отпускает. — Давненько не виделись, как дела?

— Хорошо. Нормально. В порядке. Слушай, я спешу.

— Успеешь. Читал мою новую книжку?

— Какую?

— «Четверо на острове» называется.

— Не читал и не буду.

— Это почему ж?

— Хреново пишешь, Тоболяк.

— Ну да уж! — ухмыляется он, пьяный, балдой по обыкновению. — Тебе бы так писать.

— Я лучше пишу. Ну, пусти! Опаздываю.

— А куда спешишь? К бабе? — нагло усмехается этот так называемый прозаик.

— Не твое тоболячье дело. Пусти.

— Займи десятку — пущу.

— Вот держи! И сгинь!

Я его оставляю около «Океана», куда он направляется, надо думать, за любимой селедкой, и, опять уловив Лизин воздушный след, устремляюсь вперед. «Мудила! — бегло думаю о нем. — Всегда попадается на дороге. Надоел до рвоты. Сколько денег уже мне задолжал и не отдает. Ну, как-нибудь посчитаюсь за все, будет знать!» И через пять-семь минут уже взбегаю на третий этаж медицинского училища. Втягиваю воздух носом: пахнет дымом и гарью — и чем ближе к 309-й, тем сильней. Господи Исусе! Не спалила ли Лизонька свое жилье, не угорела ли сама, радость моя? Я распахиваю дверь 309-й.

Я распахиваю дверь 309-й.

Дверь 309-й я распахиваю.

С ходу я, Теодоров Юрий Дмитриевич, распахиваю дверь 309-й комнаты.

Лизонька стоит около открытого окна, куря.

Семенова Елизавета около открытого окна, куря, стоит.

Лиза! Это ты стоишь, куря, около открытого окна?

Следов пожара нет, но дым и гарь сожженной кастрюли еще не полностью выветрились.

Лизонька быстро оборачивается.

Я быстро вхожу.

Мы безошибочно узнаем друг друга. Мы уже раньше встречались.

Не здороваясь, ничего не говоря, ни одного звука не издавая, как какая-то черная моль или летучая мышь, я в несколько шагов пересекаю чадную комнату и крепко хватаю Лизоньку за узкие ее плечи. В ту же секунду жестокая, зверская пощечина ослепляет меня.

— Ого! — восклицаю я, отступив.

Серия ослепляющих пощечин. Жестоких, зверских, болезненных. Лизочка бьет не целясь, как придется, со всей своей силой и свирепостью, теми же самыми руками, которые ласкали неоднократно меня — теми же самыми! — по щекам, по губам, по вискам, по ушам, — хлещет, как нагайкой, как станичная какая-нибудь казачка, с закушенной губой, с остервенелыми глазами, причем, совершенно молча, как дикая немая.