Лариса Райт - Последний шедевр Сальвадора Дали

– Скульптуры менее трогательны, чем картины, на мой взгляд.

– Ты имеешь полное право на собственное мнение, – благородно разрешил Дали, – но, позволю себе заметить, не всякое произведение искусства обязано будоражить чувство. Многие дают пищу для ума, и едва ли это качество менее ценно, чем то, что питает эмоции. Я тоже не сразу оценил достоинства скульптуры. Рассуждал весьма поверхностно, что лучше красочной мазни ничего и быть не может. Да и преподаватели живописи лишь укрепляли убежденность своих студентов в превосходстве их вида искусства над другими. Я пренебрегал скульптурой довольно долго. Конечно, ваял какие-то незначительные работки, которые даже не утруждался снабжать названиями, но это было без желания и вдохновения. Но Париж и Роден перевернули меня абсолютно. Как же я благодарен Пикассо! Ты даже не представляешь, дорогая, что он для меня сделал, выставив за порог!

И снова экспрессия, снова шаги из стороны в сторону, взмахи рук, дрожь усов. Анна наблюдала за художником с некоторой опаской. Не ошиблась ли она, считая, что с его памятью все слишком хорошо. Не странно ли это, что в ней так сумбурно переплелись Роден и Пикассо. Не перепутал ли Дали имена и понимает ли он вообще, о чем говорит. Оказалось, понимает.

– Когда я прибыл в Париж первый раз, я первым делом раздобыл адрес Пикассо и помчался к нему, чтобы выразить свое восхищение. Уже тогда я подсознательно понимал будущую величину Дали, раз позволил себе полагать, что мнение никому не известного юноши с безумным взглядом и огромным самомнением могло что-то значить для мэтра. Оно и не значило. Право, не знаю, каким образом он удостоил меня двухминутным разговором – меня, явившегося беспардонно не вовремя, оторвавшего его от важного занятия [34]и позволившего себе не просто засвидетельствовать почтение, а имевшего наглость просить об уроках. И он не сразу захлопнул дверь, нет. Он слушал мою болтовню целых две минуты и только потом посоветовал обратиться к Родену.

Я помню, как стоял у закрытой двери и размышлял над тем, что бы это могло значить. Родена не стало в семнадцатом году. Надо признать, с ним мы разошлись во времени еще меньше, чем с Вагнером. И если бы не его безвременная кончина [35], шансы встретиться у нас были весьма высоки. Так что же мог означать совет мэтра взять урок у Родена. Я долго ломал себе голову над этим вопросом, прежде чем поделился со стариной Бунюэлем, который сразу же сообразил, что меня отослали в музей. И мы почти побежали туда, рванулись с такой поспешностью, будто нас могли опередить, отнять нечто важное, увидеть что-то предназначенное только для наших глаз.

Мы неслись через весь город. Сбежали с Монмартра и, обгоняя друг друга, устремились через мост к Д`Орсе, и только там немного перевели дух, пытаясь отдышаться.

– Послушай, Луи, – спросил я, – какого черта мы так бежим?

– Не знаю, – тут же откликнулся мой милый приятель, – боимся, что нам не хватит «Мыслителей».

Дали внимательно посмотрел на Анну:

– Ты когда-нибудь испытывала такое волнение, от которого все внутренности съеживаются, в горле застывает комок, а сердце пытается выскочить из груди?

«Не далее, как сегодня», – подумала девушка, но ограничилась только кивком.

– У меня таких мгновений было в жизни достаточно, но лишь несколько я помню с такой потрясающей точностью и детализацией. Стоит закрыть глаза, и я вижу все это, как в первый раз. В таком же примерно состоянии я бежал к Пикассо, спускался по лестнице для знакомства с Гала, сходил по трапу, когда вернулся в Испанию. Я помню клетчатый пиджак Бунюэля и брюки, которые были ему слегка длинноваты от того, что спадали без ремня. И из-за нашего оголтелого бега он то и дело наступал себе на брючину и ругался, при этом даже не думая сбавить обороты и перейти на более медленный темп. Но нам все же пришлось. Художник и режиссер – гремучая смесь, которая не может пробежать мимо красоты, не заметив ее. А весенний Париж – это незабываемая красота, и нестись по нему так, как это делали мы, не замечая ничего вокруг, вместо того чтобы не спеша бродить по улочкам, открыв от восхищения рот, было форменным кощунством.

– Слушай, – сказал я Луи, – наша пробежка будет отлично смотреться на экране. Надо вставить в какой-нибудь фильм такой эпизод: двое ненормальных стремглав бегут по прекрасному городу.

– За ними кто-то гонится? – деловито спросил Бунюэль.

– Зачем? От них что-то ускользает.

– Что именно?