А черно-красный коврик, висевший на стене избы, оставался еще от приданого матери! Амалия считала его украшением избы. Отец радовался, как ребенок, когда мать хвалила его формочки для сыра. Амалия понимает, что все эти предметы ничего не значат для Сийри, а теперь и для Антти вряд ли что-нибудь значат. Но несмотря на свои попытки все понять и успокоиться, Амалия начинает чувствовать, что и сама-то она здесь больше не нужна.
Пааво приехал в Ээвала в конце своих каникул. Начало лета он провел в научных поездках по Италии и Швейцарии. Потом заехал к дочери в Париж. Эльви через знакомых получила в конце зимы место горничной в одном французском буржуазном семействе. Она живет там в низенькой мансарде, делает все, что требуется по хозяйству, и учит французский язык.
Иногда Пааво ходит на поля и берет с собой Маркку — косит понемногу или убирает хлеб. Но это, видимо, не доставляет ему прежнего удовольствия. Больше всего он любит теперь грести, ловить рыбу спиннингом в полдень или вечером. И хотя рыба неохотно клюет на блестящий металл, но Маркку не устает работать катушкой спиннинга. Отец потихоньку гребет и с улыбкой наблюдает за мальчиком, увлеченным ловлей. Иногда они вместе удят у далекого скалистого островка, где сам Пааво, бывало, в мальчишеские годы ловил горбатых окуней. Улов бывает неважный, но Маркку всегда с удовольствием приносит нанизанные на прутик рыбешки, чтобы Кертту и Амалия полюбовались на них. Иногда и Кертту отправляется на озеро. Во время рыбной ловли никогда не разговаривают, а только следят за водой и объясняются жестами, как немые. Все находящиеся в лодке делаются необычайно чуткими друг к другу и к рыбам.
Однажды, когда лодка с семьей Пааво только что скрылась из виду, во двор Ээвала, оглядываясь по сторонам, зашел Антти. Он увидел мать на берегу. Густой пар поднимается над котлом, в котором кипит белье. Амалия со страстью трет какую-то рубаху в корыте на высоких ножках. Хмуря брови, сын подходит ближе. И, недовольно скривив рот, он смотрит на красные жилистые руки матери, которые торчат из закатанных рукавов. Амалия не слышит шагов сына, но внезапно чувствует на себе его взгляд.
Быстро оглянувшись, она распрямляется и стирает с рук мыльную пену.
— Что случилось, отчего ты разгуливаешь в рабочее время?
— Ах, что случилось! Ты, мама, делаешь вид, будто для тебя работа — это все. А в то же время науськиваешь Кертту, чтобы она облаяла Сийри,
Амалия чувствует, будто ее облили чем-то холодным-холодным и тяжелым, как свинец. Наверно, никакая сила не могла бы теперь сдвинуть ее с места. Только ноздри ее вздрагивают, как у пугливой лошади. Когда Амалия начинает говорить, голос ее звучит строго:
— Будь добр, объясни. Ты говоришь грубые слова, человека не науськивают. Кертту я знаю с той поры, когда тебя еще на свете не было. И я никогда не слышала, чтобы она кого-нибудь облаяла.
Антти стоит на камне у самой воды. Амалия смотрит прямо в глаза сыну. Антти становится не по себе, он переминается с ноги на ногу. Амалия смотрит пристально и спокойно. Антти встряхивает головой, как когда-то его отец, и потом отводит глаза в сторону. Только теперь Амалия понимает, что раньше никогда и никто из близких не говорил с ней таким тоном. Правда, Таави частенько ворчал и говорил ей наперекор, бахвалясь своим низким званием перед Амалией Ээвала. Но это уже другое. Сын упорнее и тверже отца. Он красивее — чернобровый, с большими глазами. Вот он стоит перед матерью, этот любимый, желанный, единственный сын ее, а за его спиной — далеко, на другом берегу озера — виднеются синие леса Амалии.
Она снова просит сына объясниться. И он не заставляет себя ждать. Амалия, видите ли, ненавидит Сийри и клевещет на нее, называя вздорной и бездельницей. В присутствии невестки всегда демонстративно молчит. Не похвалит пищу, приготовленную невесткой, слова не скажет об ее расторопности. Подговорила Кертту осыпать Сийри оскорблениями за то, что та обставила избу по-своему. Сын говорит это задыхаясь и все время бьет носком сапога по камню.
И вдруг Амалия чувствует себя совершенно посторонней и чужой. Она говорит:
— Я не успела еще узнать твою жену настолько, чтобы можно было сказать, какая она. О тебе же я действительно говорила дяде Пааво, и, вероятно, Кертту могла это слышать; я говорила, что для тебя школа дядюшки Ээверта была, пожалуй, не самой лучшей школой.
— Но что же ты имеешь против дяди Ээверта? Его-то ты знаешь, я думаю, достаточно долго, чтобы судить о нем действительно с чистой совестью.
Читать дальше