Мартин Эмис - Лондонские поля

— Нет. Я, э-э, принесу-таки еще один стул.

С каждым разом Гай оправлялся за стульями все дальше и дальше; когда он вернулся с очередным свободным, пробираясь, как сквозь частокол, через несущиеся отовсюду крики нуждающихся, и, как слаломист, увертываясь от многочисленных столиков и посетителей, то нашел Кита смягчившимся: тот гостеприимно помахал рукой.

— Триш, типа, — сказал Кит, когда Триш медленно уселась. — Пинту водки, так, что ли? Ведерко денатурата? — он принялся заказывать выпивку, никоим образом не пренебрегая ни единым из характерных для него жестов и ужимок: ни шквалами людоедского подмигивания, ни надуванием губ, ни задиранием кверху большого пальца или троекратной демонстрацией сложенного из пальцев колечка; всем этим он ублажал надежды и успокаивал опасения бесчисленных приверженцев, последователей и прочих поклонников и поклонниц Кита Таланта, которые так плотно заполнили все вокруг, как, казалось, они могли бы заполнить его собственный дом. Домашняя встреча: Кит играл у себя дома.

— Чтоб вас всех! С минуты на минуту сюда и Кэт может пожаловать. Я тут прям как этот чертов Нефнер [86] Нарочито искаженное произношение (имеется в виду Хью Хефнер, основатель «Плейбоя»). ! — Я никогда, никогда не делал тайны из своего, своего преклонения перед этими, как их? женскими чарами. Взгляните-ка сюда, — проговорил Кит, оборачиваясь к Дебби и обдавая ее горячим дуновением своего взгляда. — Мисс Дебби Кенсит. Сегодня ей шестнадцать. Встань-ка, девочка.

Дебби поднялась на ноги. Черная сетчатая майка живо обрисовывала спрятанные в ней груди; свободные белые бриджи были по последней моде напущены на тугие черные шортики; далее следовали две полоски обнаженной плоти, а затем — плотные розовые трубы длинных шерстяных гетр. Круглое личико Дебби было приятным, более чем приятным, пока она не разулыбалась как майская роза. Этой улыбке Дебби многим была обязана — например, тем, что она наполовину уменьшала ее «ай-кью». И это уводило, если вы шли следом, в мир леденцов и лени, в мир смятения и детских потуг иметь дело с любовью и болью (хотя один только Кит знал, каковы на ощупь ужасные десятки, что лежали, подрагивая, на серванте или каминной полке). Гай, обнаруживший, что его каким-то образом успокаивает созерцание поразительной всеядности Кита, всегда полагал, что только в тридцать пять или сорок лет человек обретает достойное его лицо. Дебби продемонстрировала, что лицо можно обрести и в шестнадцать. Вот только слово «достойное» было здесь неуместно; нет, ни в коей мере.

— Как есть, шестнадцать, — продолжал Кит. — Чиста, как свежевыпавший снег. Девственница, блин; хранит себя для мужчины своей мечты. Я вот, я не прикоснулся к ней и пальцем. Ни разу. Можете не сомневаться. Потому как она особенная. Особенная. Для меня — особенная.

— А как твой палец, Кит? — спросила Триш. — Как твой бедненький пальчик?

— Да куда уж старой кошелке вроде тебя рассуждать о таких вещах… Эй! Слушайте, девы, слушайте, — сказал он, напустив на себя жреческий вид. По всему «Маркизу Идендерри» закашляли, прочищая себе горло, громкоговорители. — Слушайте, девочки! Будьте паиньками, лады? Не ради себя прошу вас об этом. Не делайте этого ради меня. Сделайте это во имя дротиков. Хорошо? Поступите так во имя дротиков.

Невзирая на чувство, что она в любой момент может потерять сознание от пренебрежения, а то и умереть, избавив всех от хлопот, Николь считала, что пока находится в нужном месте и превосходно, подобно спортсменке или актрисе, подготовлена, чтобы проявить необходимую отвагу, участвуя в происходящем. Она плотно сидела на своем стуле, укутавшись в норковую накидку, воинственно приподняв плечи и скрестив ноги. Одна из ее туфелек терпеливо покачивалась. Переводя взгляд с одного лица на другое — Дебби, Энэлайз, Сутра, Петронелла, Игбала, Триш, — она не ощущала никакой ревности; однако соперничество всегда в каком-то смысле ее возбуждало. Лишь Петронелла, отметила она между прочим, доставила бы ей какое-то беспокойство, случись им подраться. Петронелла была высока и худощава, но ее худоба уравновешивалась мощными бедрами, и, что хуже всего прочего, в драке она не погнушалась бы самыми грязными, ошеломляюще грязными приемами; она просто взорвалась бы, как ядерная бомба. Николь всегда испытывала и удовольствие, и тревогу от того, насколько хороша она была в драках с женщинами — в тех редких случаях, когда до этого доходило. Она, несмотря ни на что, любила женщин, и те отвечали ей взаимностью. В прошлом у нее было немало близких подруг и одна близкая подружка. Но в конечном счете с женщинами ничего нельзя было поделать (и они не были в состоянии что-нибудь сделать с тобой). За исключением того, что их можно было царапать и кусать, можно было оставлять отметины на их мягкой плоти и скручивать ее, если в том возникала нужда, и Николь в драках с женщинами была отменно хороша. Она научилась этому, выступая в гораздо более тяжелом весе, в драках с мужчинами… Единственный, кто ее тревожил, был Кит. Кит, решила она, был не в лучшей форме. Она ничего не имела против его болтовни, его омерзительной внешности, его галантности навыворот — можно сказать, антигалантности. Беда с Китом, сегодня, в «Маркизе Идендерри», как всегда и везде, состояла в том, что он весь растекался — у него не было очертаний. Он собрал вокруг себя, или напротив себя, всех этих женщин, чтобы создать островок, где ужас, хотя бы отчасти, был бы обуздан — в эту ночь ужаса. И это не помогло. Он был обуян ужасом. Она видела, что он обуян ужасом, что он до жалкого хрупок, что в постоянном подергивании его лица отталкивающе отображается непокорная слабость в желудке. Так что теперь Николь искала какую-нибудь зацепку (зная, что зацепка непременно найдется), чтобы выбраться из этого, что-нибудь, что придало бы ему мужества и укротило бы его хаос. Она не собиралась позволить ему разрушить ее реальность. Однако пока что она не была готова говорить и обрадовалась, когда Гай, с морщинкою заинтересованности, задал очень полезный для нее вопрос.