Хавьер Мариас - В час битвы вспомни обо мне...

– Это опять Висенте Мена, – сказала Луиса, – они часто ходят куда-нибудь ужинать вчетвером или большой компанией. – Она снова ошиблась, употребив глагол в форме настоящего времени. Я остановил пленку и сказал: «Осталось еще одно. Вот послушай».

И снова раздался этот плач, горький плач взахлеб, который не дает ни говорить, ни думать: «Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Пожалуйста!» – женщина не столько умоляла, сколько заклинала, словно произносила слова, лишенные смысла, но способные спасти или отвести беду. Это был бесстыдный и почти зловещий плач, похожий на плач той женщины-призрака, которая тихим голосом произносила проклятия бледными губами – так, словно читала, и по щекам которой текли слезы: «Я Анна, я несчастная жена, что часа не спала с тобой спокойно, пришла к тебе твой потревожить сон». И только тогда, услышав этот голос в сотый раз (но впервые слушая его вместе с кем-то), я подумал, что этот тоненький, почти детский голосок был, возможно, голосом самой Марты. Что это она звонила Деану когда-то давно, когда она сама была в отъезде, и о чем-то его умоляла, когда его не было дома (а может быть, он был дома – сидел у телефона, слушал, как она плачет, и не снимал трубку) и просила о чем-то сквозь слезы (или это была не просьба, а одна из тональностей плача?), записала свое горе на пленку, которую сейчас слушали ее сестра и еще какой-то человек, – может быть, тот самый гипотетический муж, которого у ее сестры еще нет. Так Селия оставила мне однажды три сообщения подряд, и в конце последнего уже не могла ни говорить, ни даже перевести дыхание. Я тогда не решился позвонить ей, подумал, что лучше оставить все как есть.

– Кто это? Кто эта женщина? – испуганно спросила меня Луиса. Вопрос был странный – откуда было знать это мне, случайному и временному владельцу пленки (укравшему или просто хранившему ее), хотя я и слушал пленку несчетное количество раз.

– Не знаю, – ответил я, – я думал, что ты можешь это знать. – Кого умоляла эта женщина – Деана или Марту? – снова задал я вопрос, который не шел у меня из головы.

– Не знаю. Скорее всего, его. Думаю, что его, – сказала Луиса. Она была ошеломлена, потрясена больше, чем тогда, когда услышала первое сообщение Висенте Мены и узнала грубую правду. Она с силой терла висок – этот жест должен был показать, что она спокойна (но спокойной она не была), или помочь ей взять себя в руки. Помолчав немного, она добавила: – Но я не уверена. Я предположила это только потому, что умоляет женский голос.

Еще не решив для себя, стоит ли говорить Луисе о том, о чем в этот момент подумал я, стоит ли забивать ей голову тем, что вот уже столько времени не давало покоя мне, я уже спросил:

– А это не могла быть Марта?

– Марта? – Луиса даже вздрогнула: тому, кто живет один, очень трудно представить человека, звонящего себе домой. Но я не всегда жил один.

– Это не может быть голос Марты? Ее сообщение для Деана, вернее, не сообщение, а звонок – никакого сообщения она не оставила.

– Можно послушать еще раз? – попросила Луиса. Сейчас она сидела уже не на краешке моего кресла, она расположилась в нем удобно, она больше не торопилась уйти, в ее широко раскрытых глазах сгустилась темная ночь. Было странно видеть, что в моем кресле сидит другой человек, сидит женщина. Это было приятно. Я перемотал пленку назад, и мы еще раз услышали голос, так искаженный плачем и мольбой, что трудно было бы узнать его, даже если это был голос знакомого нам человека. Человека, знакомого или только ей, или только мне (нашими общими знакомыми были Марта и малыш, а теперь прибавились еще Деан и Тельес). Я и собственный голос не узнал бы, если б в нем звучало такое отчаяние.

– Не знаю, – сказала Луиса, – это может быть и Марта. И кто угодно. Может быть и та женщина, что звонила ему раньше. Та, что сказала: «Решай ты».

– Что за жизнь ведет Деан? Ты знаешь? – спросил я не потому, что мне было интересно, – просто эти же вопросы задавала себе сама Луиса. Я вообще не проявлял любопытства, я не хотел ничего выяснять о Марте – она умерла, а мертвые никого не интересуют, несмотря на многочисленные фильмы, романы и биографические книги, которые исследуют жизни тех, кого уже нет. Те, кто умерли, – умерли, и ничего здесь не поделать. О Деане я тоже не хотел узнать больше, чем уже знал (я хотел бы больше узнать о Луисе, и это было вполне возможно). В глубине души я понимал, что, даже если я узнаю что-то (если есть что узнавать), я все равно не смогу жить так, как прежде, словно связь между мной и Мартой Тельес не разорвать никогда или ее очень трудно будет разорвать – потребуется слишком много времени, и я, возможно, навсегда останусь haunted. А может быть, я просто хотел рассказать то, что рассказал Луисе в тот вечер за ужином, рассказать историю в благодарность, пусть даже мне еще не за что было благодарить, пусть даже никто не просил меня рассказывать – нельзя требовать от того, кого не знаешь, рассказа о чем-то, о чем и не подозреваешь. Луиса всего несколько часов назад узнала о моем существовании. Тот, кто рассказывает, делает это по собственной воле. Он раскрывает свои секреты и разоблачает себя, и он сам решает, когда именно это нужно сделать. Обычно это случается тогда, когда больше нет сил молчать и таиться, – вот единственное, что побуждает нас рассказывать, даже когда об этом никто не просит и никто от нас этого не ждет, и причиной тут не чувство вины, или неспокойная совесть, или раскаяние (в тот момент, когда человек делает что-то, что считает необходимым, он не чувствует себя ничтожеством, – это потом начинаются угрызения совести и приходит страх, и то не всегда. Мы чаще испытываем угрызения совести и страх (или просто усталость), чем раскаяние).