Хавьер Мариас - В час битвы вспомни обо мне...

Домработница ушла в очень плохом (по словам консьержа) настроении: ей не дали никаких указаний, о ней все забыли (только Луиса обратилась к ней один раз с просьбой одолжить ключ). Однако на следующий день она обещала прийти, чтобы все убрать, – она ведь все понимает. Луиса уложила измученного малыша (его комната была единственным местом в доме, где все было как прежде: никто не прикоснулся к самолетам, хотя все, кто проходил мимо открытой двери, обращали на них внимание и заглядывали в комнату), соска и кролик были по-прежнему при нем. Луиса тоже приняла успокоительное, вынесла мусор (или она сделала это позднее, а сначала попыталась навести хоть какой-то порядок и предприняла еще одну безнадежную попытку найти пропавший адрес?), поменяла простыни на постели Марты (никто не позаботился об этом, а домработница не проявила инициативы). Она легла в постель и только тогда подумала обо мне (хотя еще не знала, что я это я): она вспомнила, что Марта больше двадцати часов назад оставила на ее автоответчике сообщение (<<���Я встречаюсь сегодня с одним типом, я его почти не знаю, но он вполне ничего, мы познакомились на коктейле, а потом как-то он пригласил меня выпить кофе, он знает всех и вся, разведен, кроме всего прочего, пишет сценарии. Сегодня я пригласила его на ужин – Эдуардо в Лондоне. Я не знаю, что из этого выйдет, но, может быть, что-нибудь выйдет, так что я немножко нервничаю»). Имени моего она не назвала. Луиса лежала в постели сестры, думала о ней и не понимала того, что произошло, не понимала этой неожиданной смерти, словно вдруг перестала понимать разницу между жизнью и смертью, разницу между человеком, которого не видишь в данный момент, и человеком, которого уже не увидишь никогда, как бы этого ни хотелось (мы никого не видим постоянно, разве что самих себя, да и то не полностью – только свои руки или ноги). «Я не знаю, почему я жива, а она умерла, не знаю, чем одно отличается от другого. Сейчас я не понимаю, что значит „жизнь" и что значит „смерть"». Вот о чем думала она и думал вместе с нею я, пока она мне это рассказывала. Она включила телевизор, потому что не могла уснуть, несмотря на усталость, боль и горе. Она даже не пыталась заснуть – для нее было еще слишком рано. Она даже не разделась. В первом часу зазвонил телефон, и звонок напугал ее. Именно тогда она заметила, что в автоответчике не было кассеты: он почему-то не включался, а телефон все звонил и звонил. В волнении она сняла трубку. Она хотела (и одновременно боялась этого), чтобы это звонил Деан из Лондона – он ведь мог позвонить домой, даже не зная о том, что случилось. Но это был Ферран. Он дозвонился еще до одного из партнеров в Лондоне, и тот наконец сказал ему, в каком отеле остановился Деан – в отеле «Вильбрахам». Он не хотел звонить туда сам, не решался: нельзя, чтобы об этом спокойно сообщал друг (а Ферран уже успокоился – прошло достаточно много времени). «Я позвоню, – сказала Луиса, – но не сомневаюсь, что он позвонит тебе, когда узнает, что ты приехал сразу же после меня и видел Марту такой, какой ты ее видел». – «Если он позвонит сам, это другое дело, – сказал Ферран, – но я не в состоянии сообщить ему эту новость вот так, по телефону. Ты расскажешь ему, что она была не одна?» – «Я предпочла бы подождать, пока он вернется, но боюсь, что это мне не удастся: он будет меня расспрашивать, он захочет узнать все подробности – как это случилось, почему она не позвонила ему сразу, как только почувствовала себя плохо. Скрыть это будет невозможно – слишком многие уже знают, так что придется ему сказать. Лучше, чтобы он знал». И тогда Луиса позвонила в отель «Вильбрахам» (я не спросил, с кем она попросила ее соединить: с мистером Деаном – или Дином – или с мистером Бальестеросом), так что он уже все знал, когда я позвонил ему в час ночи из телефона-автомата и повесил трубку, услышав его голос. Ему уже все рассказала Луиса, а потом подтвердил его компаньон, так что теперь он должен был пересмотреть, переоценить или по-другому рассказать все, что он делал в течение тех двадцати часов, которые вдруг превратились во что-то зыбкое и ирреальное, – такими станут для меня воспоминания о персонажах Макмюррея и Барбары Стеквик в тот день, когда я снова (уже целиком) буду смотреть этот фильм с субтитрами, а для Oniy the Lonely таким будет (когда ему дадут кассету, которую для него обещала достать сеньорита Анита) тот эпизод из «Полуночных колоколов», который он посмотрел два с половиной года назад в бессонную ночь. Или сцены воздушного боя, который вели пилоты «спитфайров», и сцены из фильма про королей и призраков, которые видел я тоже в бессонную ночь два с половиной года назад, но уже в другую ночь – мне до сих пор не удалось найти ни один из этих фильмов, которые шли одновременно, я до сих пор не знаю, что это за фильмы. Те двадцать часов стали для него чем-то вроде заколдованного времени (или сна), временем, о котором нужно забыть, словно его и не было никогда, – но забыть нельзя: воспоминание занозой застряло в памяти.