андрей бодров - план побега

– Тогда скажи сама, – предложил я.

– Но тогда у нас уже ничего не будет, так как раньше, – ответила ты и расплакалась.

– Ты чего, девочка моя? Перестань. Ведь ты говорила, что всегда мечтала о таком как я. Если я – твоя мечта, из-за чего может все изменится?

– Потому что я только мечтала, но не верила. У меня был такой тяжелый период в жизни. Я боюсь.

– Не бойся, ведь я полюбил тебя такую как ты есть. А ты же не всегда была такой? Для этого тебе пришлось пережить все то, благодаря чему ты стала такой как сейчас.

– А если я от пережитого стала только хуже? Ты же не скажешь этого?

– Я люблю тебя.

И ты мне обо всем рассказала.

Завернутый в пеструю оберточную бумагу и перевязанный ленточкой с бантиком мой первый подарок перед сном. Ты смеешься от моего плана на завтра и осыпаешь меня вопросами. А я заклеиваю лейкопластырем твои веки и губы, обещаю, что завтра мы станем ясновидящими и оглушаю тебя бирушами. Ослепляю себя, лишаю возможности говорить и слышать. И мы – два добровольно глухонемых слепца обнимаясь, засыпаем.

Ты помнишь наш первый день, который мы так и не увидели и не услышали, но почувствовали? Проснулись, и как слепые котята долго ползали по кровати и тряслись от беззвучного смеха, изучая наши новые тела – две новые неизведанные карты, трепещущие под жадными прикосновениями пытливых ученических пальцев, сладких, дрожащих теплом прикосновений. Два новых паруса уносящих в открытое море слепых охотников за пиратским сокровищем. Разворачивали друг друга ненасытными руками в предвкушении фейерверка приключений, как дети с обсыпанными сахарной пудрой губами, спешащие распробовать вкус рахат-лукума. Неуверенно передвигались от родинки к родинке, странствовали через холмы и впадины, по скользким ногтям, проваливались в овраги и спотыкались об кочки шрамов, изнывали от жажды шатаясь гладкими равнинами, пробирались сквозь дерби щетины подмышек и заросли колючек на моем лице, изучали кратеры ушных раковин, дарили им имена и покоряли растопыренные вершины пальцев ног. Радостно открывали каждый для себя необитаемые эрогенные острова и вздрагивали в волнении от новых ощущений. Спасались от жары, ловя в ладошку отпускаемый ноздрями ветер, и нежились в мягком пушке волос на животе. Ковырялись, словно золотоискатели в пупках, ощупывали ребра анатомического театра, терлись друг об друга по очереди всеми частями тела, как голодные корабли, что, одичав в скитании над морским дном, ласкают подзорными трубами неведомые берега. Соприкасались кончиками носа, и удирали от щекотного обнюхивания с ног до головы. Кожа под нашими ласками вскипала мурашками, соски твердели, и гениталии приятно гудели, захлебываясь кровью. Наши тела кричали и пели; читали стихотворения и молитвы; изгибались мокрой радугой; менялись в созвездиях; взбивали соленые коктейли; переливались запахами; обжигаясь, царапались; шли на абордаж, бросая крючья; сжимались в терзающих лапах ночных чудовищ; звенели в мелодии двухцветного инструмента; взрывались новогодними хлопушками; распухали в фортиссимо; содрогались в пианиссимо; обугливались северным сиянием; срастались сиамскими близнецами – одна кровь на двоих; одно счастье на двоих; одна жизнь и одна смерть на двоих; и обмякали в обладании таинственного клада. Чтобы через минуту потерять отмеченное место на карте, и забыв все направления, вновь отправиться на поиски неизведанного и вечно ускользающего сокровища.

Потом, путаясь в вещах, пытались одеться. Блуждали комнатами, спотыкаясь об незнакомые предметы и натыкаясь на расставленные руки. Нам все хотелось поделиться ощущениями в словах, и мы пытались, что-то объяснить любимой плоти азбукой шлепков и щипков. А ты, бессовестная, подглядывала за мной, ощупывая мои ноги, пока я, как девочка, вприсядку мочился в туалете, и безудержно хохотала немым телом от представляемой картинки. Затем фотографировались, не слыша щелчков отсчитывающие кадры, но чувствуя их руками. Вместо свернутой в зрачок диафрагмы за выпуклой линзой фотоаппарата и черных шторок, что ограничивают площадь и делят на порции падающий на пленку свет – наше гуляющее вне границ воображение фотографировало сокровенность грез.

А вечером, мы думали, что это был вечер, на самом деле это могло быть все, что угодно. Я пытался найти часы, и, отковырнув стекло над циферблатом, надеялся поймать пальцем минутную стрелку и часовую, почувствовать щекотку секундной, но, перещупав все найденное, я только в тот день заметил, что в квартире только электронные часы. Когда проголодались, отвлекаясь от желания проститься с немотой, начали исписывать друг друга холодными маркерами, пытаясь кожей угадать их цвет и обеты орнаментов, которые мы поочередно выводили на теплокровных холстах до тех пор, пока не уснули.