Мария Глушко - Мадонна с пайковым хлебом

Выглянула из комнаты растрепанная женщина, оглядела Нину, переспросила низким голосом:

— Это какая же нищенка? Богомолка, что ль?.. Ну, по всему было видно, скоро помрет, больно плоха была… — Она вышла к дверям, на ходу повязывая платок. — Теперь бери ейный паспорт и ехай в больницу, чтоб справку дали…

— Не дадут, — с сомнением покачал головой муж. — Резать будут, без того справку не дадут…

Господи, и тут справки, подумала Нина. Похоронить человека и то без справки нельзя!

— Пожалуйста, пойдемте со мной, я одна боюсь, — попросила Нина.

— Чего мертвых бояться, — вздохнула женщина. Живых бойся.

Однако пошла с Ниной. В стареньком комоде отыскали мятый, перегнутый пополам паспорт и двенадцать рублей денег.

— Небогато, — сказала соседка. — Ну, да она безродная, государство и похоронит.

Нина не хотела, чтобы Ипполитовну хоронили, как безродную, она вернулась к себе, пересчитала деньги, которые они с Евгенией Ивановной держали в старой коробке из-под чая, вышло двести шестьдесят рублей. Но она не знала, хватит ли, завернула деньги в газету, стала ждать Евгению Ивановну.

Время тянулось медленно, Нину угнетала мысль, что в соседнем доме лежит умерший человек и никто не хлопочет о нем, никто не сидит рядом, сама она не могла войти одна в тот дом. Она стала разглядывать паспорт — Гусакова Елизавета Ипполитовна, — и ей было странно, что у старушки были имя и фамилия.

Наконец пришла Евгения Ивановна и, когда Нина сказала про Ипполитовну, вроде и расстроилась не очень.

— Отмучилась, бедная. Время теперь такое, что мертвым лучше, чем живым.

Все хлопоты по похоронам легли на Нину. Она отвезла на санках в ясли сына, поехала в КЭЧ, отпросилась у начальника спецчасти Василия Васильевича, моталась в больницу — там ее отругали, что не вызвала к больной врача, однако заглянули в паспорт, увидели год рождения и справку выдали, — потом на кладбище, а когда вернулась, Евгения Ивановна уже обрядила Ипполитовну.

На кладбище ее повезли на другой день, Нина и Евгения Ивановна стояли у могилы, смотрели, как опускают простой гроб в желтую от глины яму и как выдергивают из-под гроба веревку. Глухо ударили о гроб мерзлые комья земли, и не было ни венка, ни цветов, нечего было положить на невысокий плоский холмик. Когда уходили, Нина все оглядывалась, старалась запомнить место, хотя зачем запоминать — сама не знала: вряд ли. она или кто-то другой выберется сюда навестить могилу старой женщины, прожившей такую долгую и такую трудную жизнь.

Ночью она долго ворочалась, не могла уснуть, ее грызло раскаяние, все казалось, в обиде была на нее Ипполитовна, замечала брезгливость Нины… Бывало, скажет: «Ох, помыться бы, не то клопы съедят, да не осилю», а Нина вроде и не слышит, никак не могла заставить себя прикоснуться к распухшему от водянки телу. А в голод кусочки принимать от нее не брезговала, думала Нина сейчас. Она задремала, но опять проснулась, услышала треск и стук и как с визгом выдергивались гвозди, встала, разбудила Евгению Ивановну:

— Дом Ипполитовны ломают!

Евгения Ивановна лежала, слушала, как волоком по скрипучему снегу тащат доски.

— Ну и что теперь? На дрова ломают. Ей дом уже ни к чему, а кто-то теплом спасется… Ты спи.

Но Нина так и не уснула. За стеной стонал дом, ухали топорами и ПИЛИЛИ, ей все время казалось, что там творят расправу над живым человеком. А она не может ничем помочь.

Весть об освобождение Сталинграда не была неожиданной — в сводках Совинформбюро говорилось об окружении огромной группировки противника, воздушные налеты на Саратов становились все реже, а вскоре и вовсе прекратились. Вечерами в домах светились окна, все это обещало близкую победу под Сталинградом, и все ее ждали, и все-таки, когда Нина- услышала торжественный, отливающий медью голос Левитана, у нее от радости похолодела кожа.

После победы под Москвой освобождение Сталинграда стало для нее вторым личным счастливым событием этой горькой войны; почему-то ей казалось, что там Никита, ведь писал же он: «нахожусь недалеко от тебя»… Кроме того, ночи в Саратове стали спокойными — укладывая Витюшку, она уже не подсовывала под платок ему ватные подушечки.

Город словно бы расцвел ликованием; на улицах, в трамваях и в магазинах только и разговору, что о Сталинграде: кто-то слышал, что вот-вот на улицах восстановят нормальное освещение, вечерами опять будут светить фонари; кто-то «доподлинно знал», что прибавят хлебный паек и что весной, в крайнем случае летом, войне придет конец. Слухам этим, в которых нетерпеливое желание выдавалось за действительность, конечно же, мало кто верил, но их и не опровергали, Нина замечала, как светлели лица людей, как каждому хотелось продлить радость, и кто-то обязательно мечтательно вздыхал: «Хорошо бы, если б к лету…»