Сьюзен Хилл: Я в замке король

Внизу, в коридоре, веселый мамин голос что-то отвечал мистеру Хуперу, и потом хлопнула дверь. Он подумал: «И зачем мы сюда приехали, это все она, все она».

Хупер уже снова стал у окна. Он его так и не закрыл. Сперва оба помолчали. Киншоу хотелось, чтоб он ушел.

Хупер сказал:

– Ты мне не больно нужен. У меня свои дела есть.

– Это твой отец сказал, чтоб мы дружили.

– Ты теперь должен меня слушаться.

– Дурак ты, что ли?

– Смотри, опять по морде схлопочешь.

Киншоу решил не связываться. Он сказал:

– Только ты не думай, я не хотел сюда ехать, я не очень-то рад.

Хотя вообще-то он сперва надеялся, что привыкнет. Он же не знал, какой Хупер. Он начал собирать вещи, которые вывалились из клетчатого чемодана.

– Твоя школа – частный интернат? – Да.

– Так как же твоя мать за тебя платит, если вам даже дом пришлось продать?

– Наверно... Не знаю. Кажется, у нас школа бесплатная.

– Бесплатных не бывает.

– Нет, бывают.

– Бесплатные только школы для бедных. А частные интернаты все платные.

– A y нас... Не знаю. Кажется, папа заплатил за меня сразу много денег. Кажется, он сразу все заплатил, и теперь уже платить не надо. Ага, он заплатил, я вспомнил.

Хупер взглянул на него холодно, он победил, и Киншоу это понял. Так что Хупер мог спокойно отвернуться и оставить эту тему,

Киншоу надеялся, что теперь наступит перемирие, что он завоевал право тут остаться. Когда ехал сюда, он собирался ладить с Хупером, он ладил почти со всеми, потому что так проще. Ссориться себе дороже, он всегда ужасно все переживал.

Но Хупер, кажется, собирался опять что-то выкинуть. Киншоу в жизни не встречал такой злости, она сбивала его с толку, и еще самоуверенность Хупера – он просто не знал, как себя с ним вести, и ему от этого было ужасно стыдно. Как когда в первый раз пошел в школу. Он тогда тоже не знал, как себя вести, и подсматривал, что делают другие.

Ему хотелось сказать: «Мне плохо тут, не хочу тут, хочу один, в своем доме, не в чужом, вечно мы живем по чужим домам. Но от меня ничего не зависит и придется остаться, значит, надо взять себя в руки». Он готов был терпеть и чуть не сказал Хуперу, что согласен его слушаться, признает его право на территорию. Но слова не складывались, даже в уме, все это были только неясные чувства, они набегали волнами. Он запутался.

Хупер смотрел на него через стол. То место на левой щеке, куда пришелся кулак Киншоу, вспухло и посинело. Хупер, хоть и ниже Киншоу, казался старше. Что-то такое было в походке, в глазах.

Хупер минутку подождал, потом не спеша вышел из комнаты. Но в дверях обернулся:

– Только не думай, что тебя тут ждали. Дом не твой.

Киншоу долго стоял, не двигаясь. Он думал: «У меня никого нет», Впереди ждало длинное лето. Скоро он заплакал, беззвучно, давясь слезами, и никак не мог перестать. Хотя ему нечего было сказать, да и кому говорить?

Наконец он перестал плакать. Вещи-то все равно надо вынуть и разложить. Мама его сюда привезла, она так волновалась, сказала: «Услышаны мои молитвы». Ему неудобно было, что она так говорит.

Он не спеша подошел к окну.

– Это теперь мое окно, – сказал он и захлопнул раму.

Повернувшись лицом к комнате, он вспомнил, что говорил Хупер про своего дедушку – что он умер здесь, в этой самой кровати. Киншоу и в голову не пришло усомниться в правдивости этих слов. Он старался не думать о том, как его будут мучить страхи.

– Эдмунд! Почему ты заперся? Открой, пожалуйста, дверь.

Эдмунд затаился, вертел карандаш в точилке и следил, как раскручивается стружка, будто из личинки вылупляется мотылек.

– Я же знаю, ты тут, не притворяйся.

Молчание.

– Эдмунд!

В конце концов ему пришлось открыть.

– Что ты тут делаешь, почему заперся? На мой взгляд, весьма странное поведение. Почему ты не идешь на воздух? Почему не покажешь Чарльзу Киншоу поселок?

К стене был прикреплен кнопками большой лист белой бумаги, исчирканный странными линиями, утыканный цветными точками, сбегавшимися в кучки. В углу значилось:

Зеленые – пехота Наполеона.

Синие – конница Наполеона.

Красные —

Джозеф Хупер посмотрел на карту. Он пришел явно некстати. Сын стоял, перекладывал точилку из руки в руку, выжидал.

– Да разве поля сражений такие, это же... – Он взмахнул рукой. Надо было говорить, чтобы не чувствовать себя незваным гостем в комнате собственного сына. Он думал: «Необходимо добиться близости, надо побеседовать с ним по душам, нас двое на свете». Аккуратненькая карта немыслимо его раздражала, и тут следовало сказать: «Пустяки и чушь этот твой чистенький, четкий план», следовало раскрыть ему глаза на правду, живописать людей, коней и кровь, смрад, грохот орудий, стоны раненых. Но слова застревали у него в горле. Эдмунд Хупер стоял надувшись и ждал, когда он уйдет.