Сьюзен Хилл: Однажды весенней порой

Сьюзен Хилл

Однажды весенней порой

Пер. - Т.Озерская.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Она притворила за собой дверь, и стало совсем темно и тихо. Она стояла, и с выгона до нее долетал слабый сухой аромат папоротников. Сушь; три недели сияло солнце. Это утомило ее. Но весь апрель и май шли дожди, и это тоже было тяжко - неустанный глухой стук по крыше дома. Ей казалось, что она не способна ничего замечать, что ничто не может ее трогать; дождь или жара, ночь или день - все это существовало вне ее, за пределами ее горя" И все же горе саднило, как незаживающий ожог или царапина, раздражало, мешало.

Она постояла, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, и потом стала спускаться по узкой тропинке между овощных грядок и дальше - между яблоневых деревьев - туда, где стоял курятник. Ночь была тиха, из рощицы, слева от дома, не долетало ни уханья сов, ни шелеста листвы.

Внезапно она подумала: я одна. Я совершенно одна на всей земле: нет кругом ни людей, ни животных, ни птиц, ни насекомых, ни дыханья, ни стука сердец, ничто не движется, не растет, листья не шевелятся и высохла трава. Нет ничего.

А потом родилось новое чувство. Нет, не чувство. Одиночество было чувством - страхом перед пустым домом, перед долгими днями и ночами, непоправимым отторжением от нее Бена - все это она чувствовала. Сейчас было другое. Состояние. Непреложность. Просто она была совершенно одна.

Но вот облако сползло с лика луны, и стало чуть светлее, и серые стволы яблонь и округлые вершины вязов проступили из мрака. Все было бесцветно, но обрело формы. Она медленно двинулась вниз по саду. Было только девять часов. Последние дни августа. Теперь из вечера в вечер она будет на несколько минут раньше загонять кур в курятник, и эти минуты станут приближать зиму. Ей не хотелось думать о зиме.

Когда на лугу закричал осел, она остановилась в страшном испуге, потрясенная до самых основ своего существа, до потери ощущения самой себя, потрясенная внезапностью этого крика и его грустью, ибо ей всегда чудилась в нем какая-то печаль и боль, какая-то отчаянная мольба о помощи, о спасении. Хотя Бен смеялся над ней и говорил, что осел вполне счастлив теперь и быть иначе не может, когда в его распоряжении луг в целый акр величиной и он получает от них обоих столько ласки. А брат Бена, Джо, рассказывал ей о животных, живущих в Африке, - о гиенах, и зебрах, и шакалах, крики которых куда ужасней, - часто рассказывал, хотя он только читал о них в книгах, только в воображении слышал их крики. Джо много, много чего рассказывал ей, рассказывал все, что знал сам - либо из книг, либо интуитивно постигая окружающий мир. А у Джо был на редкость острый слух, как ни у кого, - он знал голоса всех птиц и как эти голоса меняются со сменой времен года и мог отличить, кто прошелестел, прячась в подлеске, - кролик, или лисица, или горностай. Джо. Уже минула неделя - нет, больше - с тех пор, как здесь был Джо. Сейчас время уже не ускользало от нее так, как в те первые недели, когда утро и вечер, понедельник или пятница и все часы между сливались воедино и все были лишены смысла.

Снова закричал осел, заслышав ее шаги, и теперь она не испугалась и негромко позвала его. Зачем Бен купил осла? Привел домой - на мягкой веревке, обвязанной вокруг натертой до крови шеи, - в подарок ей, да и себе тоже, как он сказал... привел живое существо, которое будет им принадлежать. Бен набрел на него за Лонг-Сикет: на шее осла был толстый кожаный хомут, осел был привязан цепью к дереву возле дороги и оказался собственностью бродячего жестянщика, который с большой охотой продал его за фунт стерлингов, вареные яйца, кусок сыра и жестянку пива - за все, что было у Бена при себе в заплечном мешке.

Осел смотрел на них в тот день мертвыми глазами, шерсть у него свалялась, кожа была вся в струпьях; он медленно протащился вниз по тропинке на луг и стал там - просто стал, не осознавая своей впервые обретенной свободы от хомута и цепи и, может быть, страшась ее, страшась расстилавшегося перед ним травяного пространства.

Целыми днями он так и стоял там, у самой изгороди, и, когда Рут приносила ему воды или сена, не притрагивался к ним; потом, через несколько дней, дождавшись, пока Рут уйдет и скроется в доме, он наклонил наконец голову к ведерку. Проходили недели, недели терпеливого ухода и ласки, и Рут все так же спускалась по тропинке и разговаривала с животным, несмело прикасаясь на миг-другой к его жесткой, покрытой струпьями шее.