Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Вдруг на ходу что-то сбоку блеснуло, какая-то искра. Он вздрогнул и замер, потому что сначала в сознании замелькали инструкции об ужасе пожара: о любом свете необходимо мгновенно сообщать по аварийной сигнализации, иначе следовало особое распоряжение — и тройка сразу, не глядя на виноватого, исполняла однотипные глухие хлопки со струйкой дыма. Но он вообще был очень непонятливый, другие все понимали сразу и правильно, но все же отчего-то медлил с сообщением, опасливо приглядывался к этому мерцанию и оглядывался вокруг: все бежали или проходили мимо, не замечая света, озабоченно что-то отыскивая. Он протянул к свету руку, и хотя сначала отдернул, но затем приблизил: оттуда веяло прохладным сквознячком.

Свет был очевиден и вряд ли был пожаром. И этот свет находил странный, счастливый отклик внутри. Все же отверстие было слишком небольшим, в него нельзя было упаковаться, он попытался его увеличить, хотя стена была слишком твердой. Видимо, его беспонятливое поведение всем надоело, им наконец решили заняться, все объяснить и привести к заседанию силой. Ему сзади произносили обвинения в искажении кода повестки. На него сзади давили, пытаясь вытащить обратно, чтобы привести на тройку. Неожиданно он оказал сопротивление, упорствуя в своем рвении к этой негодной, неподходящей упаковке, — он рванулся, уже не страшась боли и страха, сплющился и вдруг проскользнул, взлетел (в прозрачные светлые небеса) и полетел, полетел, полетел, потому что ощущал свою легкость, невесомость и радостность, над какими-то солнечными полями, лесами, вьющимися вдали внизу речушками и мелкой сыпью озер...

Сон Петра Ивановича все более преображал мир по собственным, нежизненным канонам. Словно бы там, на другой стороне, уже что-то пульсировало, напрягалось, сон выглядел ярко, объемно, а жизнь блекла и ветшала, растворяясь... Видимо, он застонал.

Лампа на столе засветилась, выпуклилась, бахрома абажура зашевелилась, как от бега многих людей, как от суеты мира или, напротив, от некоего странного сквознячка. Комната была покатой, как бок пасхального яйца, и казалась прорисованной столь же чистыми красками. Но ее излишняя материальность теперь давила на него, мешала и слегка как бы раздражала. Он даже попытался отодвинуть ее рукой, отмахиваясь, как отмахиваются от насекомых или же от ветки куста...

Лицо Елены Матвеевны поднялось рядом и было так же непривычно выпуклым, расплывшимся, глаза разлились на верхнюю часть лица; кажется, что-то капало. Чтобы уловить ее черты, ему пришлось настраивать резкость взгляда — новой оптикой высветилось ее умное, слегка решительное лицо, мягкие морщинистые складки на щеках исчезли, подобрались, налились крепостью, недавно жидкие волосы теперь дрогнули тяжелой волной, потому что она куда-то пошла, почти побежала, и, как ни странно, он легко, без напряжения, словно был в невесомости, пошел за нею в парк, рядом с их прежним домом, где они любили гулять по вечерам.

Образовалась зима, удивительно свежая, как бы стерильная, слегка с озоном. Снег поблескивал — видимо, был мороз, потому что действительность оплывала холодом по краям, но выпуклая середина была ярка; там все было как в их жизни: те же книги, стол, абажур, угол пенящейся занавески, хронически сломанный стул, во всю стену нарисованный конь, хотя сын так и не успел дорисовать одно копыто...

Рука сына тянулась к его лбу, все более нарастала в объеме и наконец стала перед самым носом, непомерно большая и мягкая. Игра заключалась в щелчке противника по лбу, но нельзя было прикоснуться ни к чему другому — они устраивали оглушительную увертливую беготню. Сын, как и всегда, выиграл. Петр Иванович имитировал вздохи, но был доволен его веселостью, его присутствием рядом. В тот склизкий осенний день он знал, что похороны сына — случайное недоразумение, вот-вот дунет ветер, и развеются, разлетятся все мертвенно-желтые цветы и листья. И вот теперь жизнь восстанавливалась в должном порядке.

Лоб был приятно влажен, но и горел от напряжения. Кончики пальцев пощипывало, тянуло к работе, заманчивой прохладой веяло от стола, туго сжатые стаканом карандаши, встопорщенные острыми концами, призывали строчить на ровных белых страницах, вызывая легкую рябь строчек, бесконечных, словно птицы в стаях на болотах родины. Это была бесконечно интересная тема его раздумий: работа и родина, одно вплеталось в другое... Чайки летали вокруг головы, нападая с криками, отлетая вдаль, пилотировали на плечи его друга Ивана. Сняли с костра котелок с крепким чаем, в нем расплывалось, дрожа, высокое небо, они азартно, в экстазе, спорили о рыбалке, о том, как сорвалась с блесны щука, и эта горечь ушедшей щуки, улетевших птиц так резанула его невозвратимостью, что он вскрикнул...