Тахир Шах - Год в Касабланке

— Жизнь меня гнетет, — ответил филателист угрюмо. — Мой сын погиб. Он был, наверное, твоего возраста. Такой энергичный, полный жизни. Но какую-то машину занесло, и мой мальчик перестал дышать, жизнь покинула его тело. Он умер. И больше ничего. Просто умер.

Хичам поднял руку, чтобы утереть слезы. Говорят, что арабский мужчина может заплакать, не потеряв чести, только по одному поводу. И этот повод — смерть сына. Я наклонился к Хичаму, взял его руку в свою и подержал. Он приподнялся и похлопал меня по плечу.

— Мы с тобой поговорим в другой раз, — сказал он.

Рабочие, которые пришли класть терракотовую плитку, принесли двадцать тюков ее в гостиную и побросали все на пол. Звук бьющейся плитки эхом пронесся по пустым комнатам. Рабочие представились как мастера, сыновья мастеров и внуки мастеров, хвастливо заявив, что все они из семей, насчитывающих по двадцать поколений плиточников. Я обрадовался, услышав это, и приветливо угостил их особенно сладким мятным чаем в узорчатых стаканах. Пожилой прораб, как мне показалось, возмутился таким проявлением моего гостеприимства: он демонстративно подошел к новоприбывшим и забрал у них поднос со стаканами, что-то прорычав при этом по-арабски. После чего он отнес поднос с чаем на другую сторону комнаты своей бригаде, одетой в неопрятные костюмы, и захромал ко мне, чтобы облобызать мои щеки.

— Вас ждут не просто проблемы, — сказал Камаль. — Приготовьтесь к катастрофе.

Через несколько дней после смерти сына старый филателист неожиданно появился у нас дома. Хичам Харасс был одет официально: твидовый пиджак и полинявшая матерчатая кепка. Я пригласил его войти и усадил на зеленый пластмассовый стул, предварительно стерев с него пыль, в прохладной гостиной. Около десяти минут мы сидели молча. Я не знал, что сказать. Я обычно теряюсь, когда приходится выражать соболезнования. Иногда молчание с другом запоминается сильнее, чем самый оживленный разговор. Хичам посмотрел на меня раз, потом другой и выдавил из себя улыбку.

— Это может показаться странным, — сказал он наконец, — но у меня просьба.

— Конечно. Что угодно.

— Мне бы хотелось подержать в руках маленького Тимура так, как я много лет назад держал своего сына.

Я пошел в комнату, где спал Тимур, вынул его из кроватки и протянул старику. Он прижал младенца к сердцу и закрыл глаза.

— Цени каждый миг, — сказал он.

Этим вечером на безоблачном небе появилась молодая луна, начался священный месяц Рамадан. Для мусульман соблюдение правил Рамадана является одним из основных столпов веры. Это месяц молитвы, строгого поста в дневные часы, когда Небесные Врата открыты, а Врата Ада заперты. В Рамадан мусульманам запрещено лгать или даже допускать нечистые мысли, а их поведение должно быть безукоризненным.

Священный месяц Рамадан соблюдается по всему Марокко, но нигде, по-моему, нет столь разительного контраста с повседневной жизнью, как в Касабланке. Многие молодые горожанки в обычное время любят прогуливаться, наложив на лица по фунту косметики, в самых вызывающих нарядах. Они дни напролет просиживают в кафе, делают прически, сплетничают и курят импортные сигареты. Но когда на город спускается покров Рамадана, им приходится забыть о косметике и ярких платьях и ходить в просторной джеллабе, подметая подолом землю. В дневное время закрыты все кафе, а курение запрещено повсеместно.

Франсуа поспешил предупредить меня о сложностях, связанных с Рамаданом. Он описал этот месяц как тридцать дней страдания, в каждый из которых любой марокканец раздражен в два раза сильнее, чем накануне. Но самое плохое, по его мнению, было то, что в это время ничего не делалось.

— А как же со строительством? — спросил я неуверенно.

— Об этом и думать забудь! Лучше собирайся и поезжай домой.

— Но мой дом здесь.

— Ну тогда, — сказал Франсуа раздраженно, — и оставайся дома!

Как и все вокруг, Камаль с наступлением Рамадана воздерживался от пороков, составлявших обычно основу его жизни. Он не употреблял алкоголя, и облако сигаретного дыма, обычно сопровождавшее его, исчезло. Камаль также держал строгий пост от рассвета до заката и изо всех сил старался думать только о хорошем. В самом начале священного месяца он прибыл в Дом Калифа на черном лимузине марки «мерседес» с шофером. У автомобиля были желтые дипломатические номерные знаки и миниатюрный флагшток на правом крыле.

— Мне его одолжили на время, — начал он, как бы оправдываясь.