Бритта Рёстлунд - У подножия Монмартра

Тарик выходит в холл, но очень скоро возвращается с коричневой коробкой в руках. Фатима уходит на кухню готовить чай. Адель затаила дыхание, и Мансебо не понимает почему. Он сидит с третьим бокалом шампанского в руке и смотрит на квартиру в доме напротив, рисуя в своих фантазиях двойную жизнь писателя.

– Ты, кажется, задремал, брат.

Тарик садится рядом с кузеном и открывает коричневую коробку.

– Будь любезен, пей шампанское, а я буду курить сигару.

В коричневой деревянной коробке лежат пять больших сигар на подстилке из коричневой хрустящей бумаги, похожей на пергамент для выпечки. Мансебо тянется за сигарой, но Фатима, которая уже вернулась из кухни с чаем, захлопывает коробку и в который уже раз за сегодняшний день Мансебо получает по пальцам.

– Если мне не изменяет память, ты уже выкурил свою вечернюю норму?

Мансебо больно. У коробки тяжелая, массивная крышка. Наверное, Фатима не хотела причинить мужу боль, но она это сделала. Однако Мансебо страдает не от физической боли, а от того, что его оторвали от сладостных фантазий. Это так же жестоко, как разбудить крепко спящего человека, вырвать его из красочного мира грез и окунуть в реальность серой и неприветливой жизни. В эту минуту он ненавидит Фатиму. От ненависти нос ее становится еще больше.

– Строгая у тебя жена, – говорит Тарик, закуривает сигару и аккуратно закрывает коробку.

Бурная радость Мансебо сменяется подавленностью и сонливостью. Настроение уже не пузырится в унисон с шампанским. Приподнятое настроение испарилось, а радость притупилась. В комнату входит Адель с чаем. Приходит даже Амир, но не за чаем, а за сладким тортом. Мансебо берет со стола бутылку и выливает остатки шампанского в свой бокал. Обычно он мало пьет, ограничиваясь ликером в «Ле-Солейль», и поэтому чувствует легкое опьянение. Фатима бросает взгляд на мужа, но притворяется, что ничего не замечает.

Мансебо внезапно трезвеет, очнувшись от своего салонного опьянения. Он видит, как писатель запирает наружную дверь. Мансебо машинально смотрит на часы, висящие над телевизором. На часах без четверти одиннадцать. Куда, интересно, он собрался? Свет в квартире потушен. Это означает, что мадам Кэт уже спит или ее вообще нет дома. Собственно, это не важно, думает Мансебо, потому что работодатель сам знает ответ на этот вопрос. У Мансебо возникает трудно преодолимое желание встать и последовать за объектом наблюдения. В Париже многие не спят по ночам. По улицам до утра бродят беспокойные души.

Весь день на работе я не могла думать ни о чем другом, кроме месье Каро, и между передачами писем проверяла свои теории на его счет. В моем распоряжении было несколько фактов. Юдифь Гольденберг была матерью месье Каро и женщиной, которой нельзя было воздавать почести. Во всяком случае, с точки зрения ее сына. Но что же дурного она сделала?

Юдифь умерла двадцать лет назад. Эту информацию я почерпнула из надписи на надгробном камне. Месье Каро, несомненно, видел, как я клала цветы на могилу его матери. Не могла ли я или мои цветы стать причиной, толкнувшей месье Каро на попытку самоубийства? Может быть, мое поведение переполнило чашу терпения старого человека, который испытывал неприязнь к своей умершей матери?

Месье Каро даже дал мне понять, что и я не лучше Юдифи. Я не вполне понимала, почему он это сказал. Месье Каро хотел, чтобы я все ему объяснила, но я просто вышла из палаты, оставив его одного. Он беспомощно кричал мне вслед, звал назад. На его крик пришел молодой врач, чтобы узнать, что случилось. Я объяснила врачу, что месье Каро по ошибке решил, что я была знакома с его умершей матерью. Но это совершенно не соответствовало истине. Врач кивнул и сказал, что, скорее всего, перед выпиской месье Каро им придется провести еще кое-какие обследования.

После наведения справок в Гугле я поняла, что татуировка на руке месье Каро была номером, который в нацистских концентрационных лагерях татуировали заключенным евреям. Всю вторую половину дня я посвятила чтению материалов о концлагерях времен Второй мировой войны. Звонки приходящих сообщений сильно меня отвлекали. Я углубилась в способ, каким нацисты классифицировали в концлагерях заключенных – с помощью цветных треугольников – на политических заключенных, уголовников, эмигрантов, бибельфоршеров, гомосексуалистов, асоциальных элементов, а также о том, как татуировали номера на руках.

Начало смеркаться; сумерки придали кладбищу особое очарование. Для верности я прошла к воротам, чтобы убедиться, есть ли на выходе сторож после закрытия кладбища. Мне совсем не улыбалось остаться запертой на кладбище на ночь. Бывший муж забрал сына на выходные дни и увез его в Нормандию. Давно уже я не наслаждалась такой свободой. То чувство, какое я испытывала, придя на кладбище, можно было, пожалуй, назвать счастьем.