Сергей Бабаян: Канон отца Михаила

— А если я от природы злой? Отец Михаил потерялся.

— Ну какой вы злой…

— А чего ж он тогда мучил меня?

Отца Михаила больно кольнуло это не “мучит”, а “мучил”.

— Да это не Он вас мучит, а совесть ваша, которую Он в вас разбудил. Вот вы говорите — “зачем ты пришел мучить нас”. Да ведь это кричал бес в бесноватом! Иисус пришел мучить бесов, сидящих в нас, бесов, которых мы сами растим, — мучить совестью нашей. Ведь это чудо какое, бесценный дар — совесть!

— Да уж… бесценный. Ему легко судить человека, не зная греха… как старику молодого. Да вот и вы… не в обиду будь сказано, отец Михаил, я вас уважаю, — вот вы ведь, я знаю, без детей, и оклад у вас твердый, да и работа… служба ваша, если правду сказать, к греху не особо располагает, — вам ведь тоже просто жить без греха. А вот вы поживите среди людей…

—“Я?…”

Отец Михаил почувствовал, как кровь жарко заливает ему лицо. Просто жить без греха… не живя? А ты, ты живешь в скорлупе, среди ничтожных соблазнов, ни за чью жизнь, кроме собственной, не отвечая, — и ты не сумел устоять! Что ты после этого есть? Тебе ли учить людей истинному пути жизни? И кого ты любишь — Бога или себя, любящего Бога?…

— Ладно, — тихо сказал Алексей Иванович после долгого, мучительного молчания. — Простите меня, отец Михаил… Прощайте.

Повернулся — и вышел.

Отец Михаил тяжко осел на стул.

В черно-синем окне мертво голубели сугробы. Из сугробов поднимались чуть посеребренные инеем кресты и стволы деревьев. Над будкой Ингуса едва теплился одинокий фонарь. Что делать, что делать?… И вдруг — затрубили трубы, и обрушилась вся стена до своего основания : как?! ты не знаешь, что делать?! Нет, я знаю… знаю, что делать… но почему ты знаешь, что надо делать именно это: потому что так надо — или потому что так надо и ты чувствуешь так? Но я не чувствую так, я люблю ее… но мне жалко ее. И почему ты решил, что надо именно так?! Ага! опять заюлил?! Не знаешь, как надо? особенно теперь, когда всё это произошло?! Всё! А… те? Ведь могут узнать… А тем я скажу: суббота для человека, а не человек для субботы!

Отец Михаил посмотрел на Иисуса, вытер вспотевший лоб — и придвинул к себе телефон. На третьей или четвертой цифре его вдруг охватил жуткий страх… “Господи, помоги!…” — но в чем, в чем тебе помочь?! — набрал последнюю цифру, подержал, — сердце билось так, что толкало в грудь, — отпустил: диск, стрекоча, вернулся на место… Занято.

Отец Михаил с рычанием выдохнул, набрал в другой раз, зажмурился, — вздрогнул под ударами пронзительных частых гудков, — положил трубку на рычаги. Занято. Опять поднял трубку, подрожал ею в руке, — положил… Вдруг страшно устал. “Как Ты дашь”, — спасительно-привычно подумал он — и осекся. Ну, нет… Бог тебе уже ничего не даст: всё, что нужно, Он тебе дал. Всё! — жизнь, и как эту жизнь прожить. Всё!! Стиснув зубы, он еще раз набрал телефон — не зная, как и что говорить… занято… Отец Михаил быстро оделся и вышел на улицу.

Храм уже давно погасили; церковный двор был безжизненно темен и пуст. Справа и слева, и сзади поднимались, теряясь крышами в темноте, светящиеся глубокими, как будто насупленными окнами стены громадных домов. За близкой, казалось, хрупкой прутковой оградой колыхались, урча, бесчисленные толпы продающих и покупающих; над ними, озаряя тенты ларьков, бесновались огни реклам; напористо, с хулиганскими нотками, хрипло кричал мегафон: “Мом-ментальная лотерея! Подходите и выигрывайте! Пять тысяч долларов — за пять новых рублей!…”. Отец Михаил вышел из ограды, замкнул за собою калитку и стал пробираться между строем нахохлившихся нищих старух и бурлящей в переулке толпой. Метро было прямо за церковью… то есть это церковь, конечно, была за огромным вычурным павильоном метро, выходящим на необозримо-широкий проспект. Павильон этот был выстроен в виде полуротонды со входом и выходом по бокам, с внутренним двориком, огороженным по фасаду решеткой. Отец Михаил выбрался из потока, неудержимо вливавшегося, как в створы плотины, в светящиеся ячейки дверей, и остановился подле ограды: и в темной, безликой толпе ему было тяжко, еще страшнее показалось ему очутиться в освещенной толпе…

С ужасом и отвращением — изо всех сил борясь с этими дурными, недостойными чувствами и не имея сил их побороть — смотрел он на окружающий его мир. Перед метро кипела тысячами голов болезненно-ярко освещенная площадь. Вокруг дико расцвеченных, содрогающихся от тяжелых ритмов ларьков, как мухи над извержением, густо роились люди. За витринными стеклами буйно цвело похабное изобилие: раззолоченные бутылки сотен размеров и форм, торты, заплывшие лоснящимся жиром кремов, копчености, багровые с просинью от запекшейся крови, сырные головы, цветущие мраморной плесенью, ободранные и рассечённые трупы животных и птиц, неистовствующие красками кассеты видеофильмов… — всё для услаждения изгоняющей Духа плоти, для помрачения разума, для блуда очес, для разжигания зверской похоти: жри, пей, совокупляйся, мычи в упоении чрева и чресл, — ты могуч и свободен, выживает сильнейший, ты выжил и радуйся — smile! smile!! smile!!! — в лицо голодным, увечным, мертвым, — улыбайся всегда, Homo erectus, прямоходящий сверхчеловек! Тут же на лотках продавались книги, злосмрадные отправления освобожденного разума, — сверкали лакированной кровью, зубами, ножами, грудями, животами, ягодицами… За площадью ревел, гудел, переливался огнями проспект; к тротуару подкатывали огромные, сияющие зеркальными крыльями автомобили: из них выходили мужчины в ослепительно-черных пальто и женщины в серебрящихся шубах, — брезгливо ступая, с плакатно-неподвижными, обесчеловеченными сытостью лицами шли в соседствующий с церковью ресторан. Напротив выхода из метро мелкорослой гомонящей стеной тянулись старухи — с батонами хлеба, пачками сигарет, платками и кофточками, пакетами с яблоками и капустой; парень с опухшим лицом, с отрезанными до паха ногами, сидел в инвалидном кресле с картонкой в руках, рядом с еле слышно хрипящим магнитофоном; две девушки в красной и желтой куртках и черных колготках, казалось, без юбок, курили тонкие темные сигареты и презрительно посматривали в сторону выхода из метро; мальчик лет десяти, с напряженным усталым лицом, пиликал, спотыкаясь красными пальцами, на детской гармошке; из грязно-серой толпы под часами кто-то пьяно вдруг закричал, со злобой и гордостью: “Что ты мне, дура, мозги гребешь? — мне, православному!!!” Отец Михаил содрогнулся; “хочется быть Богом — и стрелять, стрелять!” — вспомнил он вдруг чью-то исповедь, — испугался, перекрестился: стоявший рядом мужчина с тусклым лицом, торговавший газетами, дико посмотрел на него… Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое; и не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их… Вот он! — великий город, Вавилон, великая блудница, сделалась жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу; и построила себе блудилища и наделала себе возвышения на всякой площади, и давала подарки и сыпала деньги свои, и яростным вином блудодеяния своего напоила народы и растлила землю любодейством своим… Это ваш град взыскуемый?!! Гроб повапленный, снаружи красивый, а внутри полон костей мертвых и всякой нечистоты!…