Сергей Бабаян - Сто семьдесят третий

Когда они поднялись наверх, небо было уже черно – только над Центром, недосягаемо далеко впереди, разливалось тусклое багрово-серое зарево. Саша с трудом поймал наотмашь брошенный турникет: кто-то, облитый с головы до ног разноцветной, мерцающей перламутром пластмассой, жизнерадостно – скрипучей хлопушкой – выстрелил навстречу дождю зонтом; она с ненавистью смотрела в энергично удалявшуюся широкую глянцевитую спину, пока Саша, чертыхаясь, раздирал ее зонт, обминая переламывающиеся спицы. Зонт не открывался, и это ожидание, подобно десяткам и сотням других наполнявших ее жизнь мелочей, вдруг отозвалось в ее душе последнее время уже привычной, испуганной, унизительной какой-то тревогой: даже приличного зонта у них нет, у всех кругом есть, а у них десятилетней давности разболтанное складное чудовище, – и когда теперь будет?… С неба лил вязкий, неторопливый осенний дождь, готовый сгуститься снегом; огромная площадь перед метро поблескивала агатово-черными лужами, как ночное болото. Она стояла сгорбившись, чувствуя, как влажный колючий холод забирается ей под пальто, и смотрела, как Саша отгибает спицы то с одной, то с другой стороны, а задыхающийся ветер снова и снова с остервенением задирает уже намокшую юбку зонтичного полотнища, – смотрела терпеливо, молча, не пытаясь помочь – на нетерпение сил уже не было… Она дождалась, когда в нем вспыхнуло раздражение – он плюнул на спицы, с треском рознял зонт до конца, и навалившийся ветер вывернул наизнанку колючую чашку купола. Над головой сразу отрывисто, зло застучало.

Бесконечное море мертвенно блестящих зонтов и спин волна за волной накатывалось на сумрачные обочины – оседало черными брызгами человеческих тел, вязко колыхалось, выплескиваясь на кипящую огнями дорогу, наконец успокаивалось, застывало, в своей терпеливой неподвижности напоминая окаменевшую лаву на морском берегу… Противоположный выход бледным лимонно-желтым пятном тонул в дегтярно-черном пульсирующем муравейнике. При виде огромной площади, над которой висел водянистый, мутный, слабо фосфоресцирующий полумрак, – окруженной молчаливой, безжизненно плотной стеной из тысяч, десятков тысяч, иногда – вопреки разуму – подавленно думалось: миллионов людей, – она в который уже раз, уже почти привычно среди толпы, остро почувствовала свое безликое, никому не нужное, никому даже не известное и никем незамечаемое – ничтожное одиночество… Упадешь, будешь кричать, умрешь – никто не только не поможет, но и не заметит. Разве думает дерево о падающем в пропасть листе?

Редкие фонари бросали с высоты клочковатых фиолетовых облаков смазанные дождем блеклые желтые тени. Удушливый, зловонный туман дрожал от рева десятков автобусов, буксовавших в грязи у зияющих ободранными каркасами остановок. Автобусы осторожно, медленными толчками подвигались к обочинам – как будто опасаясь неистовства валившейся под колеса толпы; визжали полузадушенно двери, гудела под ударами кулаков и локтей скорлупка обшивки, и мерцающий безжизненным светом салон быстро наливался чернильною синью – как будто из гигантской мясорубки комковатым, плохо нарезанным фаршем заполнялась полупрозрачная, окольцованная поясками оконных переплетов кишка; мотор начинал хрипло, пробуя и не веря в свои силы, реветь, скрипучая коробка автобуса раскачивалась и вздрагивала, как полузатонувшая бочка на океанских волнах, выхлопная труба плескала ядовитыми испарениями бензиновой крови – и наконец с мучительным воем, как издыхающее, последним усилием рвущихся жил выползающее из ямы животное, автобус выдирался из огромной рядом с его старым и слабым телом толпы и со стоном и хрустом рессор, переваливаясь с колес на колеса, тащил свое надорвавшееся внутренней тяжестью брюхо в ночь – в черную пропасть, в открытый космос, в спасительное безлюдье и тишину. В зыбком полумраке залитых грязной водою окон, как в огромном мутном аквариуме, проплывали угловатые человеческие фигуры – тяжко ворочались, оседая на дно, цеплялись изломанными руками за прогибавшиеся струнами поручни, на голубых, залитых подводным свечением лицах кричали, захлебываясь, квадратными ямами рты. Толпа вздыхала вязким могучим телом, как рыба, сорванная с мясом с крючка и брошенная на обжигающий лед, подрагивала, задыхаясь, с минуту – и обреченно замирала под иглами проливного дождя, врастая в истерзанный скелет остановки. Впереди была вечность.