Марк Перах - Четыре истории из жизни государственных преступников

Я глянул на фигуру, качающуюся с ноги на ногу на вышке, и снова опустил глаза, чтобы вид проволочных оград не мешал моим мыслям. Я шагал ровно, и эхо повторяло — с отставанием — каждый хлопок моих арестантских ботинок на снегу, пока посторонний хлопающий звук не нарушил вдруг равномерную последовательность моих шагов.

Я поднял глаза. Что-то — размером с яблоко, завернутое в обрывок газеты, — лежало у подножья вышки, внутри запретки.

Я посмотрел вверх и встретил взгляд молодого солдата.

— Эй, ты, — сказал солдат, и его звонкий голос прозвучал странно-отчетливо в свирепом холоде утра. — Подбери. — И он кивнул в сторону пакета.

Я остановился. Пакет лежал не далее, чем в одном шаге от границы, отделявшей тропу, по которой я шел, от запретки. Став на колени, и протянув руку, я смог бы достать пакет, не ступая ногами на запретку.

Я снова глянул на слегка курносое, добродушное лицо солдата, и мне показалось, что я различил улыбку под бледным контуром его еще никогда не бритых русых усов.

— Там хлеб, — сказал солдат. — С земли я его не буду. Бери.

О, сладостный вкус хлеба! Ощущение хлеба во рту было такое реальное, что на минуту я поверил, будто я уже впиваюсь в этот божественно-прекрасный ломоть, дарящий жизнь, — ломоть размером почти в половину моей зековской пайки!…

В состоянии постоянного голода, никогда не оставляющего зека, возможность добыть еду сверх пайки, любую еду, может легко соблазнить даже самого осторожного и бывалого зека на безнадежно-нелепую, бессмысленно-опасную авантюру. Но сейчас, прямо возле меня, был этот ломоть хлеба, реального, настоящего хлеба, и чтобы добыть его, мне надо было только протянуть руку через полметра запрещенной зоны.

Солдат на вышке не питал ненависти к зекам. Сейчас, впервые за всё время его службы, смутное озлобление заставило его сделать глубокий вздох: из-за этой бесформенной фигуры, там, у подножья вышки, у солдата не было иного выбора, кроме как стянуть зубами одну рукавицу. Пока толстая ватная рукавица была на руке, она не давала ему управиться с винтовкой.

Мороз сразу же схватил его голые пальцы. А фигура внизу всё еще двигалась раздражающе медленно. Шевеля мерзнущими пальцами, солдат должен был дожидаться, пока плечи зека и рука, протянутая к пакету, окажутся в пределах запретки.

Я не слышал выстрела. Свинцовая капля, вытолкнутая силами порохового заряда, выскользнула из ствола винтовки в нарождающееся утро. На фоне еще бледного рассвета треугольные волны от пули расходились в морозном воздухе с обеих ее сторон, и язык алого пламени вибрировал у оконечности ствола. Это было безупречно красиво: медленное продвижение горячего свинцового цилиндрика, геометрическая точность медленно расходящихся симметричных воздушных волн и этот алый конус дрожащего огня на фоне золотисто-голубого рассвета…

Свинец медленно всверливался в мое слабеющее тело, пока я опускался навстречу заснеженной земле — с рукой, всё еще протянутой к хлебу на запретке.

— Мама! — крикнул я, хотя мои губы не издали ни звука. — Мама, разве бывает такая боль?…

Мое лицо встретило снег, неожиданно теплый.

Парень на вышке выстрелил снова, теперь в воздух. Устав требовал бить на поражение только после предупредительного выстрела в воздух. Два выстрела подряд означали, что солдат выполнил долг согласно уставу. Обратный же порядок двух выстрелов был в этих обстоятельствах несущественной деталью.

Дверь вахты распахнулась. Лейтенант, чье багровое лицо блистало в рассветных лучах, появился на пороге. Сивушный пар клубился у его рта.

— Чо стрелим, длябу? — хрипло сказал лейтенант.

— А ничо, — ответил солдат, втискивая руку обратно в рукавицу. — Хотел махнуть, сука, — и он кивнул в сторону тела на земле. — Одно слово, жид.

— А! — сказал лейтенант, зевая. Он посмотрел на мое тело. Он увидел мою руку, протянутую к пакету на запретке. Он увидел, что мои ноги оставались вне запретки. Даже через сивушный туман, обволакивавший его голову, он понял, что произошло. Он подумал немного, и, после минутного молчания, сказал:

— Хрен с тобой. Подам рапорт, получишь две недели. Поставишь мне банку, длябу.

Я лежал на земле, лицом вниз. Вереница блестящих черных муравьев ползли вдоль моей шеи. Их крохотные антенны шевелились, непрерывно исследуя путь. Багровые отблески искрились на их зеркальных спинках и на мохнатых конических челюстях. Я не чувствовал щекотания от их крошечных коленчатых лапок.