Моя героиня успокаивала родителей, мол, все хорошо, финансов хватает, а у нее самой есть небольшой заработок. На трофейной машинке “Идеал”, которую перетащили в пречистенское гнездо, она довольно бегло печатала, а заказы приходили через приятельниц: кулинарные рецепты, прописи лекарственных травяных сборов, руководства к похудению. Получая описания диет (обычно, слепой шестой экземпляр), ее подруга острила: “Знаешь две главные проблемы советской женщины? — Где достать поесть и как бы похудеть?”
Мать, страшная перестраховщица, беспокоилась из-за ее машинописи. Это считалось в общем-то незаконной деятельностью с извлечением нетрудовых доходов. Да и отец, когда однажды ей досталось перепечатывать стихи (книгу “Камень” поэта Мандельштама), всполошившись, долго ее поучал быть осторожней: говорят, шрифты всех машинок есть в КГБ. И тот экземпляр стихов, который она радостно принесла в отчий дом, спрятал в самый низ книжного шкафа в папку с надписью “Трест “Энергохладомонтаж”.
Она потешалась над родительской боязливостью, понимая, что замордованные души так и не отогрелись “оттепелью”. А сама она, на выпускном школьном экзамене по истории отвечавшая по билету “Культ личности И. В. Сталина” и никогда не читавшая газет, принадлежала к тем непуганым идиотам, которые и через несколько лет после снятия Хрущева не догадывались, что в России по-настоящему кончилось счастливое царство Иванушки-дурачка.
В институте на занятиях по научному коммунизму она, не скрываясь, потешалась над тихогласным преподавателем с фамилией Белоглазов, который на ее вопрос, как же при коммунизме будут обходиться с преступниками, искренне отвечал: “Люди не любят, когда над ними смеются. При коммунизме с человеческими пороками будут бороться юмором”.
Мать же по поводу ее невоздержанного языка и этих ее машинописных заказов говорила гневно: “Ума нет! Посадят — тогда поймешь”.
Вся жизнь нашей девицы заключалась в ожидании. Она начинала ждать своего возлюбленного с той минуты, когда утром за ним захлопывалась нижняя дверь. Уже в шестом часу она была взволнована до бледности, до головокружения, оглядывала комнаты и выбегала в прихожую слушать шаги, а когда петли наружной двери сварливо скрежетали, медленно проворачиваясь в ржавых гнездах, стояла в низеньком коридоре, чувствуя странную пустоту в животе, какую-то предвзлетную легкость.
Ей очень хотелось быть красивой, и перед тем, как он приходил, она надевала собственноручно сшитый и простеганный желтый атласный халат, чтоб встречать его в этом длинном златом одеянии, украшенном роговыми пуговицами, споротыми со старорежимного, унаследованного от бабки пальто.
И случались такие дни, когда он, возвращаясь с работы и еще не дойдя до поворота, откуда был виден дом, внезапно представлял его заранее, опережающей фотокамерой воображения — в сумерках, среди синих сугробов, в апельсиновом свечении соседних окон.
И на этом месте исчезал хмурый отшельник, не умевший улыбаться, так что когда в обед пересказывали фильм, который накануне шел по телевизору, и все ржали, замечено было, что и смеется он, силком растянув губы пальцами поставленных на локти рук. Он превращался вдруг в ласковое, наивное существо и взлетал по лестнице, сдерживая дыхание и чувствуя, как вся кровь сбегается к губам, все тепло, чтобы быть отданным в поцелуе. Странное умиление грело лицо и растепляло глаза, делая взгляд блестящим. Он стучал, и ему тут же открывали, и такая тишина была в этот момент приникания к родному телу между звуком открывающейся двери и тряпочным мягким ее захлопыванием.
По субботам они просыпались рано, чтобы день был длинный, и завтракали калачом и сыром, вырезая из куска кубики и ромбы. Потом читали, лежа — каждый свое. Иногда она воодушевлялась текстом и читала ему отрывки — низким голосом, чуть завывая.
Прилетали желтые синицы, усаживались на ветках под окном и пищали, и она слышала “тень-теньк”, а он “иньк-инь”, и они дурашливо спорили, кто прав. Синицы получали от калача, иногда им вывешивали на нитке кусочек колбасы, и тот быстро превращался в розовое решето, когда птицы выклевывали сало. Колбасы обычно было мало ( покупали не каждый день), и она просила: “Мне оставь!”, а он смеялся: “Ты большая, а синичка маленькая!”.
В полдень они пили молоко и снова ели сыр с черным хлебом и радостно, многозначительно — яблоки, вспоминая и воспроизводя античную сцену, где женщина ловит яблоко в вырез платья на груди, и оно, еще теплое от бросавшей руки, скользит во впадине и застревает, сдерживаемое поясом.
Читать дальше