Шандор Тот - Как дела, молодой человек?

— Дело это довольно трудное... Рискованное. Ты понимаешь?

— Да, да. Знаю. Сам черт им не брат..

— И, несмотря на это, ты все же считаешь...

— Считаю.

— Ты очень решителен. Может случиться, что меня переведут. В провинцию. Ты поедешь со мной?

— Что за вопрос! Конечно! Это совершенно неважно.

— Вот именно, — сказал он и повел себя очень странно. Ходил по комнате и разговаривал сам с собой, будто меня и не было. Поминал каких-то сообщников, статистов и каждый раз повторял: отлично. Прямо как в школе. Отлично. Потом вдруг повернулся и окинул меня веселым взглядом. — Умный ты, сын, — сказал он. — Жизнь — всегда риск. Да? А главное — совесть. Правда?

— Правда, — сказал я удивившись.

— Скажи это своей маме! — вдруг закричал он.

— Я ей уже сказал.

— Так и сказал? Слово в слово?

— Нет, не так. Ей по-другому надо.

— Вот это верно! Это ты тоже понял. С ней надо другим языком. Мама сама поднимает бурю, а потом спрашивает: откуда буря?

Остальное я припоминаю с трудом. Он говорил, что дома даже помолчать не может и что это смешно; помянул заодно красные пятна на мамином лице, а под конец заявил, что дома работать вообще невозможно.

Говорил он сердито, дрожащей рукой наполнил стакан, снова выпил.

Мне захотелось переменить разговор, и тогда я сказал, что Кати схватила по математике двойку. Тут он просверлил меня подозрительным взглядом: все ясно, меня подослала мама, и теперь ему проще простого разгадать наш несложный маневр. Раз Кати получила двойку, его прямая обязанность мчаться домой и заняться с ней алгеброй.

Он наклонился к моему лицу и, дыша на меня винными парами, сказал:

— А я не пойду, слышишь, сын! Доведу до конца то, что начал!

Запах вина вызвал во мне непонятное раздражение, и я не стал уже обдумывать своих слов.

— Ну, а в будущем, если что случится, ты опять уйдешь из дома?

Я думал, схлопочу пощечину, но папа, покусав губы, тихо, раздельно сказал:

— Мне хотелось бы жить иначе, чем я жил до сих пор.

— Вы разведетесь? — вырвалось у меня, и комната закружилась перед глазами.

— Ты меня не так понял.

Он продолжал говорить, а до меня долго почти ничего не доходило — горло сдавила злость на то, что я оказался законченным идиотом и не смог понять что к чему; в то же время я почувствовал облегчение и от этого чуть не разревелся.

Пока он говорил, я поспешно глотнул из стакана не допитое им вино.

Немного погодя я мог уже слушать и, как иногда на уроке, даже прокрутился чуть-чуть назад. Он сказал, что я отлично соображаю и что есть вещи, в которые надо верить, иначе не стоит жить. Бывает, что он стоит по одну сторону черты, а мама — по другую и ни один не хочет перешагнуть через эту черту. Тут он, ужаснувшись, объявил, что мама попросту отрицает действительность; она утверждает, что всю историю с коррупцией выдумал Кёрнеи... все это химера, говорит она. И ей совсем безразлично, сохранены или растрачены государственные средства. «Боже мой! Все это делают...» И ей все равно!

— А мне не все равно! — кричал отец. — Ты можешь это понять?

Я кивнул в знак того, что прекрасно понимаю, и тут же ввернул, что Кати тоже отрицает действительность. Он, кажется, остался доволен, потому что вроде бы слабо улыбнулся.

...Папа проводил меня до остановки. Мы молча смотрели на приближающиеся огни трамвая, и больше нельзя было откладывать вопрос, вертевшийся у меня на языке с самого начала.

— Когда ты вернешься домой... примерно?

— Не знаю... Это не от меня зависит... Поверь!

Я отвернулся. Трамвай уже подходил.

Он рад, сказал папа, что я его понимаю и что я стал совсем взрослым.

Трамвай быстро тронулся; с площадки я оглянулся: он стоял не шевелясь, и ветер трепал его волосы и шарф, но выражения лица разглядеть я не мог.

Все в один голос твердят, что я взрослый. А меня вдруг сковала смертельная усталость, разбитая скула болела, и я думал, как хорошо быть ребенком, лучше всего грудным, и совсем ничего не понимать.

Глаза у меня горели сухим огнем, ветер, врывавшийся на площадку, едва-едва освежал. Хлопнула дверью кондукторша, я стал шарить в карманах и выудил всего двадцать филлеров — больше ни гроша не было. Я смущенно смотрел на девушку; она не торопила меня и дожидалась с благожелательным видом, а потом сказала, что все обойдется и, так как я ранен, она довезет меня до бульвара бесплатно. Девушка была толстовата, с облупившейся на ногтях яркой краской.

Доехав до бульвара, я выскочил из трамвая, натянул на голову мокрый берет и выбросил зажатые в руке двадцать филлеров —- на них все равно ничего не купишь.