Леонард Терновский: Касьянов год (Ландыши)

— Передавать ничего не положено. — Милиционер оглянулся на приоткрытую дверь, за которой виднелся пустой коридор. — Ладно, давайте сюда лекарство. — Он сунул в карман ингалятор и десятку.

— Мне надо поговорить с мужем.

— Нельзя. Это запрещено категорически, — ответил сержант, но тут же смягчился, увидев в руках у Наты двадцатипятирублевую купюру.

— Пройдите вон той калиткой во дворик за нашим отделением. Встаньте за угол, там Вас не будет видно из окон. А я выведу сюда Вашего мужа на прогулку. Пусть подышит часок свежим воздухом, и Вы сможете с ним поговорить. Только смотрите, не подведите меня.

Стоя в милицейском дворике, Ната видела как ее Костя, обросший короткой бородкой, вышел на крыльцо отделения и спустился по ступенькам. — Милый! — негромко позвала она. Костя поднял голову и, увидав Нату, кинулся к ней навстречу.

— Не надо плакать, родная, — прошептал он, ощутив слезы на ее лице. — Совсем скоро мы снова будем вместе.

— Ты похудел. Тебя так мучает твоя астма?

— Мне уже лучше. Леня передал мне ингалятор, и чуть только начинается приступ, я сразу достаю эту прыскалку. Только помогает она теперь почему-то ненадолго. Но ты привезла мне вторую, мне теперь их хватит до освобождения. А что там у вас? У Игоря все в порядке?

— Да. Он передает тебе привет. Софья Андревна и моя мама тоже.

— Скажи Игорю, чтобы он подальше убрал наши бумаги. Пономарев охотится за ними.

— А за что он грозит тебе семидесятой статьей? Какой-то антисоветский документ…

— Никакой это не документ. Это черновик моего письма о высылке Андрея Дмитриевича. Я только-только набросал его перед приходом Пономарева. Даже не решил, что с ним делать дальше. Думал посоветоваться с тобой и с Софьей Андревной. А как ты, родная? У тебя все в порядке?

Ната вдруг засмущалась и уткнулась лицом в Костину колючую щеку. — Знаешь, милый, у нас будет ребенок, — прошептала она. — Ты рад? В ту пятницу я как раз собиралась тебе об этом сказать.

— Ты еще спрашиваешь. Очень! Здесь, в КПЗ, я как раз жалел, что у нас с тобой нет детей.

— Я хотела бы назвать мальчика Костей. Тогда у меня вас будет сразу двое: Костя большой и Костя маленький. А если родится девочка, давай назовем ее Сонечкой.

— Какая ты у меня умница! Лучше и не придумаешь.

В дверях отделения показался сержант и, покашляв, направился в их сторону. — Пора возвращаться в камеру.

— Разве час уже прошел?

— Почти полтора. Скоро Ваших соседей привезут с работы.

Ната прижалась к Косте, и он опять ощутил слезы на ее глазах. — Не расстраивайся. Тебе теперь нельзя волноваться. Ты должна беречь себя, милая!

Поцеловав еще раз мокрые Натины щеки, Костя пошел к поджидавшему его на крыльце сержанту. Обернувшись, он сказал от порога:

— Запомни хорошенько: я никого здесь не предал. И не предам.

Перед тем, как перешагнуть порог отделения, Костя посмотрел на Нату долгим, исполненным нежности и тоски, взглядом.

Что было в Костином прощальном взгляде? Вечером, сидя за столом, Ната снова и снова вспоминала сегодняшнюю короткую встречу. Ната иногда писала стихи, но не решалась никому показывать их. Ей казалось, что ее творчество — беспомощное стихоплетство, что над ним станут смеяться. Но Костино лицо, стоявшее перед глазами, казалось, ждало от нее каких-то слов. Ната придвинула лист бумаги, взяла ручку. Первые строки написались быстро и легко.

Ната остановилась и задумалась. Сейчас мы не можем даже молча обменяться взглядом. Еще неделю с лишком… а что, если этот лицемер Пономарев и вправду станет «шить» Косте семидесятую статью? Если он отыщет доказательства, что Костя и есть «Арк. Бухман»? Тогда наша разлука может продлиться и пять, и семь лет. И мы будем считать долгие месяцы до редких свиданий. А свидания в лагерях порой отменяют по самому вздорному и ничтожному поводу. Тогда наш маленький Костя будет знать своего отца только по фотографиям, да по моим рассказам. Как сделать, чтобы он полюбил его, чтобы гордился, что у него такой замечательный папа? Как выразить словами нашу с ним любовь и душевное сродство? Промучавшись над серединой стихотворения, Наташа вдруг почти без усилий, словно под чью-то диктовку, написала заключительные строфы: