Сергей Бабаян - Без возврата (Негерой нашего времени)

Но нет! нет! С тоскою, со страхом — неизвестное будущее страшило его, — Андрей Иванович понимал, что ничего не получится: он обречен на одиночество и в толпе, он пожизненно приговорен к своим мыслям и чувствам, можно изменить лицо, поведение, внешнюю жизнь, но ни бытие, ни сознание не в силах изменить человеческую натуру. “Гони природу в дверь, она влетит в окно”; и самоощущение человека зависит не так от его бытия, как от его характера… Но, может быть, от природы я не таков?! Может быть, это от разума, напускное? Может быть, я… но я не хочу! Я не хочу, чтобы у меня отнимали страдание! то есть я не хочу страдать, я устал страдать — но я и не хочу превратиться в скотину! Есть, совокупляться, обустраивать гнездо, выкармливать детенышей, — если это называется…

— Кр-р-ра! кр-ра! кр-ра! кр-р-ра-а!…

Андрей Иванович вздрогнул. Хотя этот резкий, скрипучий крик не принадлежал человеку, Андрей Иванович явственно услышал в нем страх, отчаяние, мольбу…

— Кр-р-ра! кр-ра! кр-р-ра!

Андрей Иванович остановился. Крики — похожие на кряканье испуганной утки — неслись откуда-то слева, из-за ярко-зеленой, забрызганной солнцем гряды придорожных кустов. Андрей Иванович знал, что за кустами, сейчас невидимая ему, была лужайка с остовом старых качелей… остовом его детства. Он колебался — ну, птица какая-то кричит, — но страх и даже как будто тоска, звучавшие в этих криках, вызвали родственный отклик в его душе — и он, сморщив лицо и зажмурясь, с треском проломился через кусты.

Открыв глаза, Андрей Иванович сразу увидел: посреди лужайки, окаймленной нежно-зелеными купами яворовых дичков, неподалеку от старых ржавых качелей, билась, хлопая распластанными, как у бабочки, крыльями по траве какая-то крупная, черно-серая с белыми пестринами птица… — а метрах в трех от нее, по-тигриному вытянувшись в струну и припав к земле, изготовился прыгнуть огромный серый лохматый кот.

— Кр-ра! кр-ра! кр-ра! кр-ра!…

Увидев кота, застывшего в напряжении готовой сорваться с лука стрелы, его круглые немигающие пустые глаза — глаза дикого зверя, которого ничто, кроме страха, не может остановить, Андрей Иванович с болезненным чувством — что происходит непоправимое и оно останется с ним на всю жизнь — бросился между хищником и его жертвой.

— Пшёл! Пш-шёл, проклятый!

— Кр-ра! кр-ра! кр-ра-а-а!…

Кот страшно зашипел и, вытянув передние лапы, но не отступая, подался назад. Его хвост, как тугая пружина, с упругим стуком хлестал по земле; в располовиненных черными лезвиями зрачков зеленых глазах светилась такая холодная, бесстрашная ярость, что Андрей Иванович опешил: кот вместе с хвостом был больше метра в длину (“сейчас прыгнет и вкогтится в лицо…”), — но почти сразу же в нем самом вспыхнула ярость — и на эту кровожадную тварь… хозяина жизни! — и на подобных ему, и на себя, на миг спасовавшего перед ними, — и он решительно пошел на кота.

— А ну… бр-рысь отсюда, скотина!

Когда между ними осталось около метра, кот хриплым басом мяукнул и молнией метнулся в кусты. Андрей Иванович повернулся к птице.

Вблизи он сразу увидел, что это не птица… то есть что это не больная или раненая взрослая птица, — это птенец. Куцые крылья его походили на плавники, хвоста не было вовсе, долгоклювая глазастая голова на длинной и тонкой шее казалась несоразмерно большой, а сам он был хотя и больше взрослого голубя, но, конечно же, слишком мал для взрослой вороны — ибо это был вороненок, хотя и странной окраски: на крыльях у него было несколько белых перьев. Ни стоять, ни тем более ходить он почему-то не мог — он пытался ползти, загребая культяпками крыльев траву, как воду, но оттого, что одно из крыльев было у него сильней и оперенней другого, он даже не полз, а лишь толчками крутился на месте. Наверное, он выпал или был до времени выброшен из гнезда: в последние дни во дворах Андрей Иванович видел много птенцов — таких же бесхвостых, большеголовых, с короткими крыльями, но они быстро и ловко, как кенгуру, прыгали на длинных голенастых ногах — именно прыгали, а не ходили: переступать с ноги на ногу им было, наверное, еще непривычно… Андрей Иванович склонился над вороненком; тот уже успокоился, втянул голову в плечи и сидел тихо как мышь — и даже задернул голубоватой пленкой глаза, — но, когда Андрей Иванович сел перед ним на корточки, вдруг встрепенулся, вытянул шею, чуть не на прямой угол распахнул черный блестящий клюв — открылся нежно-алый ромбический зев — и закричал на всю улицу: