Сергей Бабаян: Без возврата (Негерой нашего времени)

У подъезда, к счастью, никого не было. Андрей Иванович поднялся на свой этаж, с неизжитой до сих пор неприязнью открыл тягучую железную дверь. Укрыться за железным листом было самым массовым из безумств, поразивших Москву в последние окаянные годы. Андрей Иванович сопротивлялся как мог — и потому, что уже подсознательно противился всякому нововведению, будь то замена вывески “Универсам” на “Супермаркет” или имен Маркса и Энгельса в наукообразных статьях на Ясперса и Хайдеггера, — и потому, что эта зримо — бронированными колодцами лестничных клеток — растущая отчужденность людей угнетала и пугала его: этими вечными, казалось, неподвластными времени бомбоубежищными дверями как будто окончательно и бесповоротно отсекалась прежняя жизнь, — когда ходили к соседям за солью и стульями, оставляли друг у друга детей, просили полить цветы, уезжая в отпуск, даже ссорились и бранились — друг, с другом, — отсекалась прежняя общечеловеческая — ну хорошо, пускай муравьиная, — но не рачье-отшельническая и тем более не волчья жизнь. И хотя Андрей Иванович понимал, что не железные двери тому причиной и попросить соль можно и через железную дверь, он видел здесь тот пагубный круговорот, когда сознание перестраивает человеческое бытие, а изменившееся бытие — железная дверь — в свою очередь неотвратимо воздействует на сознание: когда человек сидит в крепости, первыми пришедшими ему на ум определениями будут “осажденная” или “неприступная” крепость… Дверь заказала Лариса — когда их квартира, среди попрятавшихся за стальными щитами соседей, своим беззащитным, брошенным видом стала бросаться в глаза.

Андрей Иванович щелкнул замком и прошел в свою комнату. Птенец сидел тихо, как мышь, но, увидев Андрея Ивановича, встрепенулся и закрутил головой. Андрей Иванович сказал “Привет”, опустился в кресло и закурил. Птенец некоторое время смотрел на него одним глазом, потом вновь угнездил голову в плечи, трогательно зевнул и прикрыл глаза. “Вот единственное существо, которому я по-настоящему нужен, — подумал Андрей Иванович, глядя на дремлющего птенца. — И то он этого не осознает…”

Солнце золотило расставленные на полках модели самолетов и вертолетов. Их было тридцать шесть — больших, маленьких, темно-зеленых, серебристых, белых, с глазчатой камуфляжной раскраской, — от самого первого, самого памятного, подаренного и склеенного отцом тридцать лет назад похожего на пузатую стрекозу крохотного вертолетика Ми-I — и до последнего, которого Андрей Иванович, не совладав с собой, купил в прошлом году, остроклювого горбатого хищника F-16… Да, кончена прежняя жизнь… кончена жизнь? Комната вдруг потемнела — наверное, солнце закрыла туча. Андрей Иванович почувствовал знакомую обессиливающую усталость. “И что я скажу Ларисе? Она же уверена, что я вынес птенца… Ладно… разберемся. И жизнь не кончена, как-нибудь проживу. Куда же пойти работать? В школу? Нет, в школе я не смогу… надо любить детей, а я, положа руку на сердце, равнодушен к детям. Они будут дерзить, смеяться, особенно в старших классах, — со своей стеснительностью, своим самолюбием я не выдержу. В… ну куда, куда еще? Копать землю, мостить дороги? Самое страшное то, что я вообще не хочу работать на эту страну… хоть чем-то укреплять эту страну. Не приведи бог, если произойдет какое-нибудь внеэкономическое чудо и у них действительно начнется рост производства… но нет, разрыв слишком велик, при демократии в конце двадцатого века это невозможно. Ну, будет диктатура — при Гитлере же и Сталине был рост, и какой рост. Народ у нас примет любую власть, если за ней будет сила… И главное, держатся эти проклятые цены на нефть, без них бы давно всё рухнуло. И кредиты дают — боятся, что лопнет этот нарыв и гной расползется по их теплицам… По телевизору долбят как само собой разумеющееся: “Все мы, конечно, хотим, чтобы Россия жила хорошо”… я не хочу! Эта страна недостойна хорошо жить. Я… я любил и верил в Россию, а она меня обманула! Я любил ее, а она изменила мне!! Боже, как я ее ненавижу!!!

Ну подожди, подожди… В конце концов, ты здесь родился, ходил в детский сад, в школу, университет, тебя здесь учили, лечили, защищали от преступников, а до тебя в этой стране так же росли отец и мать, без которых не было бы тебя… это твоя страна, ты ей обязан жизнью, — в лесу, без страны, ты бы не выжил. Ну… хорошо, черт с тобой, — мы недостойны хорошо жить! Разве я говорю, что я достоин? И вообще, при чем тут страна? Есть-то тебе надо? Есть надо… да брось ты об этом думать! Раз меня сократили, значит, должны выплатить какие-то деньги — месяца за два, что ли… сколько там выплатили Мусатову? На первое время хватит, а там…”