Андрей Астанин: Песни улетающих лун

Бородатый молча протянул две папиросы и зажигалку.

— Да, — с наслаждением закуривая, продолжал словоохотливый дед, — наломали дров, что там и говорить. У Шейниса еще в гражданскую войну сын калекой родился, ходить не может, — а уж Яков и тогда добротой не отличался. В те времена его уже, как огня, боялись. У нас потом поляки многие к Пилсудскому от него сбежали: граница-то тогда была — вот она… А лет пятнадцать назад, когда его жена померла, вообще он на человека перестал быть похожим. Жена-то, Геня, красивая была; говорят, любил он ее сильно. А дочка его младшая — вылитая мать. Старшая — та в отца, вот в девках и сидит, уж ей около тридцати, я прикидываю. Младшая в девках не засидится, это уж мне поверьте…

Телега, поскрипывая, катилась все веселее по спускающемуся к домам шляху.

— Что, батя, а твоя-то старуха жива-здорова? — спросил неожиданно незнакомец.

— Жива-то, слава Богу, жива, а вот насчет “здорова”… А чего это ты пехом собрался, я ж тебя могу прям до церкви довезти? — воскликнул Супрон, видя, что бородатый спрыгнул с телеги и теперь левой рукой держится за оглоблю, а правую сунул в карман жилетика. — Слушай, а я тебя точно где-то видел, вот только не могу…

Старик замолчал, потому что бородатый вытащил из кармана и приставил к его щеке пистолет.

— Вот что, сморчок вонючий. Если хоть кому пикнешь слово, и ты, и твоя малпа старая пуль наглотаетесь. Понял?

— Понял, понял, — поспешно согласился Супрон.

Бородатый засунул оружье обратно, быстро зашагал вниз, через кусты краснотала, сокращая дорогу к тому месту, где лес обрывается, проваливаясь в Волчьи Овраги — длинный, красный от шиповника лог, расползшийся до старого, заросшего побуревшей крапивой еврейского кладбища.

А старик минуты две сидел, не шевелясь; потом, часто оглядываясь, погнал лошадь по шляху. Он уже вспомнил: этот заросший бородой человек с раскосыми по-монгольски глазами — следователь из Борисова Степунов, собутыльник и лучший друг чекиста Шейниса, не менее Якова известный округе своим скверным нравом.

Много веков назад девственный, непроходимый лес тянулся до того самого места, где у старого кладбища расползлись нынче Волчьи Овраги.

На месте же самого оврага, на полукруглой опушке, презрительно сторонясь остальных деревьев, возвышался священный дуб. С незапамятных времен вытянул он в разные стороны свои корявые руки, с незапамятных же времен поселившиеся неподалеку люди поклонялись живущему в дереве богу Пррану, самому могущественному из богов леса.

Откуда пришло в эти места племя темноволосых магорда, не помнил уже никто, лишь в старинных песнях магордских мужчин сквозь тягучие однообразные переливы мелодий проступали высокие горы, теплое бескрайнее море роняло на их подножья буруны. Потом, накануне того самого времени, когда магордскому племени суждено было навеки исчезнуть, неизвестный поэт — утаив имя, называл он себя “Толкователем Птиц”, — собрал эти древние, из уст в уста передаваемые легенды. Старые и новейшие песни, радостные гимны и горестные плачи, восхваленья Великой Матери и сказанья о рождении из Ее лона кустов и деревьев, советы душе умершего, встретившей на своем пути сонмища диких лун, заклинания от упавших звезд и убитых на охоте медведей — это и многое-многое другое составило странную, единственную оставшуюся от магорда книгу, “Книгу Толкователя Птиц”.

О том, как бежавшее от неизвестных напастей племя обосновалось здесь, в полунощных землях будущей Белоруссии, сохранилась в “Книге” печальная, замысловатыми магордскими знаками переданная история.

Ветхие, изъеденные червями, сколотые дощечки. В каждой дощечке — отверстие; через отверстия протянут кожаный шнур, скрепляющий пихтовые страницы; по страницам бегут, вдавлены острым стило, тонкие палочки — темные, забытые письмена давно погибшего племени…

Бегущие по дощечкам палочки похожи на непроглядные заросли, и если долго вглядываться, увидишь: перед глазами растет, точно из лабиринтов твоей прапамяти, лес. Над лесом этим властная, совсем еще молодая, всплывает луна.

Луна разгорается; на свет ее из-за лесных верхушек поднимаются звезды, образуют на небе знаки. Под их сиянием лес превращается в храм; дуб, вышедший горделиво вперед, становится алтарем. Тут же, перед священным дубом, — горстка оборванных и усталых людей. Впереди всех высокий длинноволосый колдун. Он — предводитель: в его теле обитает бог магордского племени Мохту. На руках колдуна — прижатый к отцовской груди ребенок, единственный его сын, родившийся и выживший в многолетних скитаниях; глаза вождя и семилетнего мальчика, глаза всех мужчин и женщин устремлены к светилам.