Андрей Астанин - Песни улетающих лун

— Маня, Господи, там!… Там, у меня в доме, Господи!!!

— Что, что там?! — не на шутку испуганная, закричала Мария.

Клавдия вдруг оборвала свои всхлипыванья на полуслове. Зевнув, одной рукой она схватилась за сердце, бессильно скользя по стене другой, сползла на землю.

— Царица Небесная! — Мария схватила с табурета халат, на ходу застегиваясь, выскочила во двор. Супрон с топором в руке кинулся следом; не останавливаясь, побежал к дому соседки.

Клавдия лежала спиной в крапиве и смотрела на небо. Она была мертва. Луны уже не было. Над просыпающимся местечком висел самолетный гул.

Минут через десять вернулся раздосадованный Супрон: он не нашел в доме Клавдии ничего, что могло бы ее напугать.

А днем по радио объявили, что началась война.

В конце июля Супрон Тасевич выехал из местечка в соседние Паляны: надо было навестить родню, произвести кое-какой обмен да договориться еще о продаже куму молоденького, лишь месяц назад явившегося на белый свет теленка.

Возвращался Супрон под вечер. Широкое, с развалинами литовского замка на горизонте, поле кончилось, и телега, слегка подпрыгивая на колдобинах, пошла вверх, вдоль зеленеющих густо с обеих сторон деревьев. Старая чалая кобылка Супрона неторопливо разбрасывала по дороге цокот и вместе с хозяином наслаждалась сейчас невообразимыми запахами июльского леса. На краю дороги пили из колеи воду крохотные воробьи, где-то в лесной чащобе радостно квохтал дрозд, предсказывала кому-то судьбу невидимая кукушка.

Супрон уже начал было дремать под мерный цокот кобылки и скрип колес, когда из показавшегося впереди осинника вышел бородатый мужчина с чуть раскосыми по-монгольски глазами; махнув просяще рукой, направился к остановившейся телеге.

— Что, отец, до местечка не подвезешь?

Супрон помолчал, неодобрительно разглядывая бородатого. Ответил с явной неохотой:

— Ну что ж, садись, если ты добрый человек, — и, не дожидаясь, раздраженно дернул поводья.

Бородатый запрыгнул на покатившуюся телегу. Устроившись поудобней, порылся за пазухой и, шлепнув Супрона по спине, протянул открытую пачку “Казбека”.

— Благодарствуем, — обрадовался старик. Прикуривая, сказал подобревшим голосом: — Что-то мне лицо ваше знакомо, где-то вроде видел, а где — не припомню.

— Путаешь ты чего-то, — не очень дружелюбно ответил на это бородатый.

— Нет, не путаю. Где-то точно видел… Вы часом на акапоньской водокачке, у Шарцева, не работали?

— Путаешь ты, старик, — настойчивее и злее повторил незнакомец.

— А может, и путаю.

Телега, покачиваясь, поднималась на холм; напуганные ее скрипом, с калины вспорхнули один за другим пять или шесть воробьев; меж поредевших осин ударило прохладными струями клонящееся к закату солнце.

Незнакомец помолчал, щелчком отбросил и до половины недокуренную папиросу. Разглядывая с интересом свои постукивающие по коленке пальцы, спросил:

— А что, немцев-то у вас много в местечке?

— Да нет у нас никаких немцев, — засмеялся Супрон.

— Как это “нет”?

— А вот так. В июне пришли, Степку Малюго властью поставили, он у нас в лавке работал, может, вы его знаете. И всё, поминай как звали. Да еще неделю назад приезжали: всех евреев, какие вверху, за школой, вниз переселили, да с Палян перевезли ихнего брата, а православных, значит, кто внизу жил, наверх, в еврейские дома. Вот так и пришлось нам на старости лет в чужую хату перебираться, — ни гумна своего, ни клуни… Степка говорит, правда, временно это, потерпите, евреев, мол, скоро в Польшу всех повезут: немцы на них сильно обижены… Шейнис вот наш, главный еврей, — добавил старик задумчиво, — в Москве где-то шляется, а семья — здесь: бабка, две дочки да сын. Если немцы узнают, не сладко им будет.

— Что же, — спросил бородатый, — и этот ваш Степка еще не стукнул?

— Да как тебе сказать, мил человек? Стукнет рано или поздно, а только пока руки вроде как не дошли. А я думаю, Шейниса просто боится. Немцы-то что, сегодня есть, завтра — нет, а Шейнис, тот по головке не погладит. Он у нас столько народу погубил, страсть! Про отца Антония, батюшку акапоньского, который повесился, слышали? Говорят, это ему Шейнис собственноручно на шее веревочку затянул. И то я думаю: не мог же священник сам на себя руки наложить…

Тут Супрон полуразвернулся на своем сиденье и, снова переходя на “вы”, спросил ласковым голосом:

— Вы меня, извиняюсь, еще папироской не угостите? Я ить такой роскоши сто лет в зубах не держал, все самокрутки.