Миранда Джулай - Первый нехороший человек

– А, привет-привет! Чудесный благотворительный вечер, я оторвался. Чем могу быть полезен, Шерил?

– Просто хотела сказать, что побывала у доктора Бройярда. – Долгая пауза. – Цветотерапевта, – добавила я.

– У Йенса! Отличный, правда?

Я сказала, что он феноменален.

Таков был мой замысел: употребить то же слово, каким он описал на вечере мое ожерелье. Приподнял тяжелые бусины над моей грудью и сказал: «Феноменальные. Где вы их взяли?», а я сказала: «У торговца на продуктовой ярмарке», и затем он посредством этих бус притянул меня к себе. «Ой, – сказал он, – а мне нравится, удобно». Посторонний человек – например, наш специалист по грантама Накако – подумала бы в тот миг, что это унизительно, но я-то знала, что унижение это – просто шутка: Филлип тем самым высмеивал мужчин из породы тех, кто способен на что-то подобное. Он много лет подряд это проделывал: однажды на заседании совета директоров уверил меня, что у меня блузка сзади не застегнута до конца, а затем расстегнул ее, хохоча. Я тоже рассмеялась и тут же полезла застегивать ее обратно. Шутка состояла вот в чем: Ох уж эти люди, а? На какие только пошлости не способны? Но был в этой шутке и еще один слой, поскольку подражание хамским людям было в некотором смысле освобождающим – как прикидываться ребенком или сумасшедшим человеком. Такое можно проделывать лишь с кем-то, кому по-настоящему доверяешь, с кем-то, кто знает, до чего ты на самом деле толковый и славный. После того, как он отпустил мои бусы, у меня случился короткий припадок кашля, который привел к обсуждению моего глобуса и цветового врача.

Слово «феноменальный» ничего, кажется, в нем не пробудило: он говорил, что доктор Бройярд дорогой, но того стоит, а затем тон у него начал подыматься к вежливому выходу.

– Ну, наверное, увидимся на совете директоров, за… – но прежде чем он успел сказать «втра», я его перебила.

– В трудный час я – за вас!

– Что, простите?

– Я с вами. В трудный час буду за вас просто.

Ну и тишина. Исполинские сводчатые соборы не вмещали столько пустоты. Он откашлялся. Эхо заскакало под сводами, распугивая голубей.

– Шерил?

– Да?

– По-моему, мне пора.

Я ничего не сказала. Чтобы выбраться из этого разговора, ему придется переступить через мой труп.

– До свиданья, – сказал он и затем, после паузы, повесил трубку.

Я убрала телефон в сумочку. Если красный уже подействовал, нос и глаза у меня должно было пронзить чудесным жжением, миллионом крошечных иголок, ведущих к громадному соленому нахлыву, стыду, устремляющемуся через слезы в водосток. Плач подобрался к горлу, раздул его, но не ринулся вверх, а затаился прямо там, в неистовом коме. Глобус истерикус.

Что-то жахнуло по моей машине, и я вздрогнула. Дверь соседнего автомобиля: женщина устраивала на сиденье младенца. Я схватилась за горло и подалась вперед, поглядеть, но лицо ребенку заслонили ее волосы, и поэтому никак не разобрать было, из тех ли это младенцев ребенок, которых я считала своими. Не биологически своими, а… близкими. Я зову их Кубелко Бонди. Чтобы удостовериться, достаточно и одной секунды: половину этого времени я даже не догадываюсь, чем занимаюсь, – и вот уже все случилось.

Семейство Бонди недолго дружило с моими родителями в начале 70-х. Мистер и миссис Бонди и их маленький сын Кубелко. Позднее, когда я расспрашивала о них маму, она сказала, что имя у ребенка было совершенно точно не такое, но тогда какое оно было? Кевин? Марко? Этого она не помнила. Родители пили вино в гостиной, а мне велели играть с Кубелко. Покажи ему свои игрушки. Он молча сидел у двери моей спальни с деревянной ложкой в руке и время от времени стукал ею об пол. Большие черные глаза, пухлые розовые щеки. Маленький мальчик, очень маленький. Едва ли годик с чем-то. Чуть погодя он отшвырнул ложку и зарыдал. Я смотрела, как он плачет, и ждала, что кто-то придет, но никто не шел, и я втащила его к себе на детские коленки и принялась качать его толстое тельце. Он почти тут же успокоился. Я обнимала его, он смотрел на меня, я смотрела на него, он смотрел на меня, и я знала, что он меня любит больше, чем своих мать и отца и что в некотором очень настоящем и неизбывном смысле он принадлежит мне. Поскольку мне было всего девять, оставалось не очень ясным, принадлежит он мне как ребенок или же как супруг, но это и не имело значения: я чувствовала, что готова к испытанию разбитым сердцем. Я прижималась щекой к его щеке и обнимала его, как я надеялась, на веки вечные. Он уснул, да и я сама то отплывала из сознания, то возвращалась, отшвартованная от времени и всякой мерности, его тело делалось то громадным, то крошечным – а затем его резко выхватила у меня из рук женщина, которая считала себя его матерью. Взрослые направились к дверям, выговаривая усталые слишком громкие спасибы, а Кубелко Бонди взирал на меня перепуганными глазами.