Хулио Серрано - В Гаване идут дожди

Наконец Манолито, Маноло, Маноль сообщает, хрипя и кашляя, что в Гаване нашелся один мексиканец по фамилии Варгас, страшно богатый, сгорающий от желания познакомиться с красивой кубиночкой, но – высшего сорта, не с какой-нибудь дешевкой, шлюхой с Малекона, сказала Манолито и зашлась кашлем, а с такой, у которой не только внешность броская, но и иностранные словечки в ходу. И потому я сразу подумала о тебе.

И снова приступ кашля. Моника отстраняет трубку от уха, словно боясь заразиться. А Манолито у себя дома старается, будь проклята эта жизнь, унять кашель, но захлебывается до тошноты. Ее сострадательная подруга хочет положить ей руку на грудь, но она со злостью ее отстраняет и кричит:

– Не тронь меня, стерва!

– Что? – спрашивает Моника.

– Это я не тебе, – хрипит Манолито. – Значит так: по сто зеленых в день и оплачивает все расходы, включая Варадеро.

Моника молчит, смотрит на балкон, откуда доносится плач ребенка, наверное девочки из четвертой квартиры, и раздумывает.

– Нет, мне не подходит, – наконец отвечает она. – Я сейчас очень занята. Может быть, позже. А с Малу ты говорила?

Из трубки доносятся короткие смешки, переходящие в кашель.

– Лу совсем сдурела. Поссорилась с клиентом, которого я ей послала, и замахнулась на него ножом. Мне нужна девушка помягче, повоспитаннее, такая, как ты. Подумай. Гудбай.

Трубку заполнила тишина, а ребенок перестал плакать, словно только и дожидался, чтобы разговор закончился. Моника опустилась на софу напротив «Похищения мулаток», любимой картины Рохелио, который в эти минуты в Майами, сидя в кресле, глядел на голую голубую стену и с тоской вспоминал свою картину, свою квартирку и людской гомон на Рампе. А здесь, в Гаване, Моника, знать не знающая о ностальгических воспоминаниях Рохелио, обдумывает полученное предложение.

С деньгами дело сейчас обстоит неплохо. Альваро, ее последний приятель, высокий светловолосый испанец, оставил ей достаточно, чтобы покамест жить без забот, но лишние средства не помешают. Деньги есть деньги, и не знаешь, куда деваются, говорит Малу. Однако пора и отдохнуть. Монике хочется побыть дома, постоять на балконе, послушать музыку, почитать или побродить по улицам, пойти в кино, на пляж или на дискотеку и не подчиняться ничьим капризам, вкусам, похоти. Ей надо серьезно подумать о том, что сказать Малу и что ответить Манолито-Быку, решить, что делать дальше, ибо не всегда же жить вот так, говорит она себе, – быть проституткой. Да, хинетерой, очень дорогой, не рядовой проституткой, но все-таки – проституткой. Живется ей неплохо, живется-то неплохо, но…

А сколько волнений, переживаний, попыток обмануть полицию, которая так и норовит зацапать, подкараулить, как паук муху: да как тебя звать, да где живешь, что тут делаешь, тебе тут не место, кончай врать, пошли с нами; сплошные неприятности и со служащими отелей и ночных развлекаловок тоже, с этими спесивыми, нахальными вымогателями, да и с соседями, которые ухмыляются тебе в лицо, мол, видели тебя вчера с иностранцем, а одежка-то на тебе заграничная, небось дороговато обошлась.

Этим список передряг в жизни Моники вовсе не исчерпывается, ибо сюда надо прибавить жадность и наглость таких людей, как Манолито-Бык, домогательства мужчин, навязывающихся в сутенеры, тупость и пошлость знакомых, грубость служащих в государственных учреждениях – в общем, все то, чем одаряет каждодневный осточертевший быт. Но страшнее всего одиночество, в котором приходится жить, даже, бывает, веселясь в шумной компании, ибо постоянно напоминаешь себе, что надо быть начеку и никому не доверять. В конце концов все это не так ужасно и не хуже того, что терпят другие, но эти проблемы, как ни старайся, ей не разрешить, и оттого на душе совсем невесело.

Моника идет в спальню и смотрится в большое трюмо рядом с кроватью. Зеркало ей подарил Герман, немец, с которым она жила почти год, обожавший, как почти все мужчины, видеть свое отражение во время акта любви. Зеркало, воспроизводя плоть, делает ее более желанной и соблазнительной, словно бы самое большое удовольствие состоит не в прикосновении, а в созерцании отражения – третьего участника постельной сцены, который удовлетворяет желание стать с партнерами единым целым и в то же время остаться самим собой.

Герман любил, чтобы Моника ложилась в постель обнаженной и мастурбировала перед большим зеркалом, а он, сидя в кожаном кресле, глядел не на нее, а на ее отражение. Но не только это нравилось Герману. Особое удовольствие ему доставляли игры с наручниками, искусственным фаллосом, удушливыми масками и всякого рода возбуждающими игрушками, увиденными не иначе как в эротических ужастиках.