Михаил Васильев - Остров

"Что там может гореть? Разве что домик Пятницы. И мой шалаш тоже? Вот и конец моим кастрюлям, — Тошнотворное ощущение — ,будто его уже начали убивать. Из зелени теперь в нескольких местах поднимался сухой, бесцветный при ярком солнечном свете, огонь. — Прыгнуть бы в этот огонь и сгореть — сразу, не успев почувствовать боль. Жаль, что человек так плохо горит."

Среди черных теперь, кажется, мелькали картофельные лица корейцев. Совсем сзади среди зеленого показалась чья-то белая футболка, — уж не Кента ли?

"И японские бляди там," — Подзорная труба приблизила лицо японки совсем близко. Она показалось похожей на дочь Буратино. Большой рот скобкой, не по-японски длинный нос, выпуклые глаза безо всякого выражения. Кажется, незнакомая — Мамонт уже стал забывать их лица. Будто совсем близко он видел по-восточному широкую и в то же время сдержанную улыбку, венок из каких-то красных цветов на тонкой шее.

"Неизвестно кто из них больше бляди… Как долго меня ловят." Мамонт сильно устал. Почему-то намного больше тех, внизу. Сил уже не было, но внутри будто давила сжатая пружина. Хотелось бежать и бежать. Но куда?

"И рад бежать, да некуда, — Кажется, это из "Бориса Годунова". -Так оно у нас, у правителей." Собственные мысли раздражали.

Он оказался на плоской вершине. На краю обрыва накренился ветхий рассохшийся сортир.

"Вот и край!.. Художник Водкин хотел покончить с собой, прыгнув внутрь вулкана, — почему-то пришло в голову. — Загнали. Мат в один ход."

Он вошел в деревянную будку, — древнее сооружение качнулось и осело, — зачем-то закрыл изнутри защелку.

Возникло нелепое облегчение, — будто он достиг какой-то цели, чего-то успел.

Сквозь щели в разъезжающемся полу Мамонт видел далеко внизу воду, медленно накатывающиеся волны, ощущая на какой головокружительной высоте стоит. Изнутри давила мыльная кокосовая отрыжка, болели, ободранные твердым кокосовым ядром, десны.

"Сейчас рухну вместе с гальюном. Вот смеху будет. Достойное завершение достойной жизни. Его последний полет… Как легко прославиться. Еще веков десять-двадцать не уйду из людской памяти", — Он почти ощутил: вот сейчас уходит опора из-под ног, растерянность и нарастающее отчаяние, ожидание дикого, несоразмерного ни с чем, удара. Комическая смерть. Сортир, однако, еще стоял, держался.

Отсюда тоже можно было что-то разглядеть в подзорную трубу. Часть черных остановилась под этой горой, другая, редко постреливая, двинулась куда-то в сторону.

"Сортир как последняя крепость. Нормальные люди в таких ситуациях спасались молитвами. Историки врут, что иногда помогало", — Он злился на себя за этот тоскливый страх, который ничем не мог ему помочь.

Недалеко, немного ниже по склону, слышались невнятные голоса черных, они приближались. Мамонт почувствовал как пальцы на ногах сжались в некое подобие кулака.

На вершине появился черный, в полосатой майке, в полотняном распахнутом кителе. Глядя в сторону, он достал папиросу ("Казбек!"), закурил.

Мамонт стоял, вцепившись одной рукой в другую, больно ощущая под пальцами и ногтями свою тонкую незначительную плоть, прижался лицом к доскам, глядел в щель.

Черный, совсем рядом, курил, косясь на растущее здесь гигантское алоэ. И вдруг повернул голову, взглядом уперся в него, Мамонта. Черный глядел прямо в глаза. Показалось, что это все уже когда-то было, очень давно.

Внезапно черный прыгнул в сторону, — испугавшись его выстрела, понял Мамонт — и исчез за склоном. Слышно было, как он с треском, сквозь заросли, бежит вниз.

"Вот он! Здесь! Здесь! В гальюне сидит", — донеслось издалека.

Наверху, высоко под потолком, — совсем маленький незастекленный квадратный иллюминатор, скорее — просто дыра. В первое время, когда он очутился здесь, Мамонт, после долгих усилий, кое-как подтягивался на одной руке, чтобы несколько секунд посмотреть в эту дыру, на мир. Но ничего видно не было — только небо. Сейчас оттуда проникал дневной свет, на полу лежало квадратное теплое пятно, обозначающее день. Сидящий в углу Мамонт бессмысленно глядел на него, наблюдая его медленное движение.

Вернулось особое тюремное ощущение значительности всего здесь: каждой заклепки, этой жестяной таблички "Осторожно — убьет" с черепом и молнией на стене, появления солнца, по режиму заглядывающего в иллюминатор, пойманных слов в коридоре. Каждая мелочь приобрела значение, неестественно раздулась, заполнила мозг. Оказалось, что в мозгу ничего не исчезло, не забылось с прежних времен, с тех, когда он жил так, как разрешали. Сознание привычно приспосабливалось к сузившемуся миру.