Михаил Васильев - Остров

— Ладно, — сказал Демьяныч, доставая фарфоровую китайскую табакерку. — Разбирай последнее. Здесь уже и беречь нечего.

Махорочный дым плавал под кронами деревьев, будто в холодной комнате. Мамонт вынул свою последнюю папиросу "Север". Вкус табака после недавней малярии был непривычным и противным.

— А для меня та, прежняя, война вся с запахом махорки связана, — говорил Демьяныч. — Везде: в любой избе, в поезде, в машину залезешь — и там махоркой накурено. Потом, после войны, где-нибудь учуешь махорку и сразу фронт вспоминается. А дальше постепенно как-то пропали эти махорочные люди.

Издалека приближался необычный для этих мест звук: грохот и завывание мотоцикла. Послышались крики, кто-то орал что-то неразличимое, но явно ругался и угрожал. Мизантропы молча слушали.

— Козлы комолые! — Голос приближался. — выходи, бандюги! Выходи, бля! Колоти гробы — Колька Подсвешников пришел.

— Все время теперь катается пьяный, — наконец заговорил Козюльский. — До сих пор обмывает.

На той стороне долго уже не прекращались разговоры — слухи дошли даже до мизантропов- об необыкновенной спекулятивной афере какого-то капитана КГБ. Он умудрился запустить щупальца вглубь враждебного материка и каким-то образом купил там мотоцикл, настоящий, японский. "Хонда".

— Сдохните здесь все, — послышалось еще ближе. — Здесь вас, козлов, зарою! Колька вас, бля, всех на кукан насадит!

Мамонт, наконец, увидел мотоциклиста, издали мелькающего тельняшкой. Мотоцикл приблизился, истерически взвыв и разбрызгивая песок, круто развернулся невдалеке — ,кажется, чуть не упал.

Мамонт не разбирался в мотоциклах, но этот резко разочаровал, был меньше и дешевле, чем там, в слухах, показался сделанным без особых подробностей, как будто худощавым. Капитан орал все то же, глядя вверх, в лес на вершине обрыва:

— Ну чего прячетесь? Выходи, козлодои!

— Стрельнуть что ли в него? — вопросительно произнес Козюльский.

— Зачем, — тут же отозвался Мамонт. — Не нужно. Одним больше, одним меньше…

— Хоть одного мудака, хоть одну жизнь сэкономим, — вроде бы согласился Демьяныч. — Хотя бы такую.

Мотоцикл пронесся совсем рядом, обдав их синим дымом. Герой слухов так и не заметил, не особо прятавшихся, мизантропов. Вблизи быстро промелькнуло его лицо, вытянутое, с преувеличенной челюстью, как будто немного обезьянье. Его крики доносились уже издалека. Мамонт чувствовал растекшееся внутри облегчение: наверное, оттого, что его послушались, с ним согласились.

Козюльский, деловито и даже торопясь, словно его ждали неотложные дела, докуривал свою большую самокрутку.

— Хватит бегать, я там у пресного залива улиток присмотрел, много.

Пресным заливом он, кажется, называл устье ручья. Мамонт, почти забывший о голоде, сразу почувствовал грибной вкус улиток во рту.

"На любой войне голод обязателен. Кажется, тайцы считают, что голод красного цвета. Как кровь, как огонь. Цвета войны."

Мизантропы, оставляя за собой борозду в песке волочившимися орехами, подходили к этому устью. Давно обогнавший других Козюльский успел перебраться на ту сторону. Он висел на склоне прибрежной скалы, босой, в подвернутых штанах, тянулся вверх, выковыривая какие-то камни. Они со стуком катились вниз. Не сразу Мамонт понял, что это вовсе не камни, а раковины, моллюски.

С длинной корзиной на спине и жестяным пустым ведром Козюльский двинулся назад через ручей, широко разливающийся здесь, у устья. Осторожно ступая, нащупывая брод, приближался к мизантропам.

— Смотри, совсем как журавель, — хмыкнув, сказал кому-то Кент.

— Марсианский богомол, — поддержал его Чукигек.

Мамонт тоже хотел что-то сказать, но тут заметил как на борту забытого там, вдали, миноносца вспыхнули огоньки, трепыхнулся дым. Машинально он хотел что-то крикнуть, вроде предупредить и вдруг увидел как дернулась долговязая фигура посреди ручья. Было слышно как вошли пули в человеческое тело. Козюльский упал в воду и исчез. Облако яркой крови медленно всплыло и медленно потянулось, постепенно бледнея, по течению. Не прячась, забыв про миноносец, Мамонт смотрел как выплыло в море помятое пулями ведро, закачалось и плавно ушло в воду.

Море воды обрушивалось с неба уже много дней. Несколько струек просачивалось сквозь пальмовую крышу, падало в самодельные ведра из бамбуковых бревен. Дождь — который день, с нелепым, вызывающим злобу, упорством.

"Муссон."

Мамонт лежал на бамбуковых нарах в куче тряпья, еще не решив: лежит ли он сам по себе или притворяется, что спит. С утра вроде бы не было причин просыпаться.