Михаил Васильев - Остров

Ему никто не ответил, будто он произнес что-то неловкое.

"Повисла долгая тишина", — возникла в голове дурацкая мысль.

Демьяныч, вынув изо рта сигару, надолго уставился на Чукигека, будто что-то хотел сказать, но почему-то молчал. Остальные, один за другим, стали отходить в темноту. Сейчас пацан стоял, не глядя на проходящих мимо мизантропов, смотрел вниз, молча вытягивая нитки из повязки на руке, в своих нелепых расклешенных штанах и бабьей кофте. Длинные волосы свесились, закрывая лицо.

— Ладно, — произнес Демьяныч, он не уходил, как будто чего-то ожидая, — разожги костер перед ихней атакой. Часов в пять, наверное. Посильнее, чтобы дыма побольше… Ну и уходи. На хер ты здесь нужен!

— Не ссы, убежишь как-нибудь, — на ходу сказал Кент.

— Ну пока, — Обернулся Козюльский. — Мы сейчас на огороды сбегаем, а ты приходи потом — картошку жрать.

Чукигек, все также молча, блестел в темноте очками.

— Вот такой расклад, — невпопад добавил Козюльский.

— Не бросайте лопаты, не забывайте здесь ничего, — командовал Демьяныч. — На картошку собрались — забыли?

Мамонт вдруг заметил, что гнусно торопится, собираясь покинуть это место.

— Так и пропадешь не за понюх кокаина, — негромко произнес рядом Кент. — Отправился я, мудак, на яхте беловской кататься. Сидел бы сейчас в Доме Моряка… — уходя вперед, бормотал еще что-то неразборчивое.

Вдалеке светили прожекторы, столбы мутного света почему-то поднимались вертикально и плавно терялись где-то во мраке, на астрономической высоте. Медленно падала гаснущая ракета, волоча за собой вялый дымный хвост. Кому-то зачем-то необходимо было осветить эту темноту.

"А моей сколько вины во всем этом? Есть?.. Когда говорят: куда меня занесло, почему-то имеют в виду только пространство, географическую плоскость…"

Впереди, в темноте, жутко махало руками чучело на корейском огороде. Кто-то с кряхтением и треском уже ломал бамбуковую изгородь. В руки сунули корзину: непонятную ему, длинным конусом.

— Сейчас как даст колхозный сторож из пулемета, — сказал кто-то невидимый.

— Попрятались, спят колхозники. Знатные ананасоробы, — произнес Мамонт. Кто-то еще, сидящий на корточках, дергал за полу пиджака.

Мамонт, отложив винтовку, — нелепое приспособление для поддержания жизни — и присев, вместе со всеми копал руками мягкую землю. Самые твердые комья земли, в которых подозревал клубни, откладывал в сторону.

— Дробненький батат, дробненький, — угрюмо бормотал рядом Козюльский.

Из мрака появился Пенелоп, он волоком тащил по грядкам узел из рыбачьей сети с похожими на булыжники кокосовыми орехами. — Ратный труд, блин, — пробурчал он. Откуда-то несли наломанную прямо со стеблями кукурузу, с грубым шумом валили ее в кучу. Пенелоп ломал руками ананас, совал куски желающим.

— Давно жрать не приходилось, — пробормотал Мамонт, ощущая острый корнеплодный вкус ананаса.

Полные корзины мизантропы несли по двое, повесив на палки. Мамонту в напарники достался Козюльский. На ходу Мамонт запускал руку в их корзину, брал что-то наугад.

— Дай-ка и я попробую брюхо обмануть, — пробурчал Козюльский, вывернув руку, достал непонятный в темноте плод. — Это что?

— Обыкновенная гуайява, — неохотно отвечал Мамонт, кусая перезревший, с острым спиртовым вкусом, фрукт. — Или фейхойя какая-нибудь.

— Не, то рамбутан. Люблю его, черта.

Пенелоп нес свою корзину один, на спине. Он бесстрашно вел их напрямик, по берегу, кажется, собираясь пройти сквозь корейский Шанхай. Следы босых ног мизантропов отпечатывались поверх чужих- следов чьих-то сапог. Истоптанный песок был перемешан с рыбьей чешуей, иногда тянулись метры, высохшей до состояния папиросной бумаги, креветочной шелухи, розовой днем. Мамонт зачем-то мысленно отмечал окурки, которые они миновали, Что-то бормотал рядом Козюльский, кажется, разговаривал с ним:

— В красной партизанке, в лесу зимой, яйца со скорлупой жрали. Там же я догадался чешую варить. Суп из нее, вроде клейстера… Эх, богато здесь недавно воблы болталось.

Когда-то раненая гвоздем нога начала было болеть, но теперь не ощущалась, стала посторонним предметом, будто сделанным из мягкого дерева. Мизантропы, наконец, остановились здесь, посреди поселка. Мамонт с Козюльским воткнули корзину в мягкую деревенскую пыль. Было тихо, только клокотали где-то рядом потревоженные, заподозрившие недоброе, куры.

— Я же говорил: спят ананасоробы, — неизвестно для кого произнес Мамонт.