Джойс Кэри - Из первых рук

— Если вы будете надо мной смеяться, я вас стукну.

— Мебель у тебя уже есть, осталось обзавестись мужем.

— Очень надо! По мне хоть совсем больше мужчин не видеть. Подлые обманщики все до одного.

— Ты же собиралась выйти за Вилли?

— Вилли не такой. Он джентльмен.

— То-то он смылся и оставил тебя на бобах.

— Он сам не понимал, что делает, бедный мальчик, когда Белобрысая захороводила его. Она известная птица.

— Так ты молилась, чтобы Белобрысая попала в беду?

Коукер не ответила.

— Знай она, что ты ни о чем другом думать не можешь, вот бы посмеялась.

— Смеется тот, кто смеется последним. Дайте мне только добраться до нее.

— Где она живет?

— Это я и пытаюсь узнать. Серной кислоты в лицо — вот чего ей нужно.

— Получишь семь лет.

— Стоит того.

— Ошибаешься, Белобрысая будет камнем на твоей совести до самой смерти. Станет являться тебе вся в ожогах.

— Ну и пусть, лишь бы добиться справедливости.

— Справедливости нет на этом свете. Этот овощ в наших краях не растет.

— Расскажите это кому-нибудь другому.

— Смешно.

— Отчего?

— Оттого, как несправедливо устроен свет.

— Мне от этого не смешно, а грустно.

— Грустно, так грусти, кому что по вкусу.

— Может, вы дадите мне спать?

И через пять минут она спала мертвым сном. Я сел, чтобы взглянуть на нее. Лицо ребенка. Дышит как младенец. Перевернулась на другой бок, как это делают дети: внезапное землетрясение. Вздохнула, выпростала руку из-под одеяла. Все — не просыпаясь. А какая рука! Мрамор под луной. Мышцы Микеланджело, и, однако, женская рука. Ничего лишнего. Вылеплена, как соло на скрипке. Прелестнейший локоть, я еще такого не видел, а это трудный сустав. Никакого жира над запястьем, плавный переход к пальцам. Крепкая как раз настолько, чтобы в ней были жизнь и сила. Благослови ее Господь, подумал я, девчонка — красавица и сама того не знает. Я был готов расцеловать Коукер за этот локоть. Но что толку? Она все равно не поверит мне, если я ей скажу, что такой локоть — произведение искусства.

И я подумал: вот руки, которые нужны моей Еве; а тело — Сарино. Такое, каким оно было тридцать лет назад. Руки у нее всегда были слишком мягкими. Кухаркины руки. Все в веснушках. Жадные и сентиментальные руки. Похотливые запястья, перетянутые кольцами Венеры; предплечье — как холка жеребца. А Ева — труженица. Гнула горб от зари до зари. Адам был садовник, поэт, охотник. Весь из струн, как арфа. Чуткий инструмент. Ева — гладкая и плотная, как колонна, крепкая, как ствол дерева. Коричневая, как земля. Или красная, как девонская глина. Красная даже лучше. Железная почва. Железо — магнит — любовь. Ева — дщерь Альбиона.

Когда мы встали, я попытался нарисовать руку Коукер по памяти на последней странице молитвенника. Но она получилась бездушной. Плоской.

— Мне бы хотелось написать тебя, Коукер, — сказал я. — Твои руки — вот что мне надо.

Коукер даже не ответила.

— Побыстрее глотайте чай. Мы спешим.

— Спешим? Куда?

— Мы сегодня идем с визитом.

И тут я заметил, что Коукер опять при параде.

— Ты не собираешься ли снова тащить меня к Саре?

Мне вовсе не улыбалось видеть Сару, особенно после той встречи у Планта. В моем возрасте у меня не было на это времени.

— Нет, — сказала Коукер. — С ней мы покончили. Мы идем к Хиксону.

— Не слишком ли скоро?

— В том-то и фокус: попасть к нему прежде, чем она его предупредит.

— Сара не сделает этого. Она подписала все, что нам было нужно.

— У нее в глазах — и нашим и вашим, а в улыбке — ловушка.

— Только не сегодня, Коукер, у меня срочная работа, она не может ждать.

— Что значит «не может ждать»? Вам что — открывать в десять? Или кто-нибудь уйдет без пива, потому что вы отправились по своим делам?

— Мне пришла в голову одна идея, надо поскорей добраться до холста.

— Небось и безо льда не протухнет.

— Да, если превратится в картину... иначе она расплывется по краям или растает — останется лишь жирное пятно.

— Ну, будут новые.

— Мне не нужны новые, мне нужна эта. И она никогда больше не придет.