Олег Лукошин - Человек-недоразумение

За какие-то минуты был сооружён крест: его хотели воткнуть рядом со столбом, но поэт приказал нести его вместе со мной в лес. Сектанты, сняв меня со столба, углубились на пару сотен (если не меньше) метров в начинавшуюся за домами чащу, а там, будучи не уверенными, что этот наскоро сколоченный крест выдержит меня, да и просто не желая ковыряться в густом и плотном дёрне, верёвками и гвоздями присобачили распятие к широченной осине, любезно выросшей на радость этим извергам прямо тут же. Вот так мне предназначалось умереть: вроде бы как Иисусу — на кресте, но в то же время и как Иуде — на осине.

— Гвоздями руки прибивать? — поинтересовался у Бедного спасённый мной когда-то Костя Терещенко, занося надо мной молоток.

Поэт на секунду задумался, а потом немного смущённо буркнул:

— Нет. Верёвками привяжи.

Ну спасибо тебе хоть на этом, поэт-самозванец. Ладони, прибей они меня гвоздями к доскам, я бы тогда точно потерял. Да и жизнь вместе с ними. А сейчас, слава богу, всё ещё могу держать ими ложку с вилкой, пенис и рулон туалетной бумаги, могу ковыряться в носу и чесать задницу. Без рук никуда.

Привязать руки и ноги им показалось мало, они перепоясали всё моё тело, потратив едва ли не все имевшиеся в скиту верёвки. Убедившись в крепости узлов, поэт хотел нанести мне на прощание величественный удар в морду, но вдруг передумал. Его посетил новый, этакий гуманистический образ: мол, о падаль руки не мараем.

— Жил смешно, — изрёк он на прощание фразу, которая, кстати говоря, приписывается вовсе не его альтер-эго, а совсем другому рифмоплёту, и вдруг закончил её совершенно не в рифму: — А умрёшь гнусно.

К моему удивлению, никто из сектантов тоже не захотел напоследок приложиться к моему телу. Я молча смотрел на их удаляющиеся фигуры, но когда они уже готовы были окончательно скрыться за очертаниями деревьев, не выдержал и крикнул им вдогонку:

— Живым или мёртвым, я всё равно вас найду!

Честно признаюсь: мгновение спустя я испугался, что эти идиоты сейчас разозлятся и прибегут обратно, чтобы в ярости порубать меня на куски, но те, видимо, исчерпали свои эмоциональные кладовые и на новые вспышки злобы не сподобились.

К счастью — их или своему собственному — никого из этой шушеры я до сих пор не нашёл и даже не пытался найти.

В течение нескольких последующих часов я, распятый на кресте и терзаемый лесным гнусом, вслушивался в истеричную симфонию человеческой паники, выдаваемой за торжество справедливости. Сектантики носились по скиту, дурью, но как-то радостно и возвышенно орали, по всей видимости собираясь сниматься с насиженного места. Деревья закрывали мне обзор, я не мог видеть этой вакханалии псевдообсвобождения, но звуки долетали до меня в изобилии.

Через пару часов они отчалили. Техника к тому времени насчитывалась у нас в скиту в количестве трёх экземпляров: небольшой тракторишка для огородных работ, к нему можно было подсоединить такой же небольшой кузов, старый «жигуль»-«шестёрка» для деловых поездок по окрестностям и такой же старый мотоцикл с коляской «Иж», неизвестно для чего приобретённый — скорее всего, для раздолбайски-озорного катания по деревенским окрестностям, именно это занятие вне зависимости от времени года пребывало в числе наиболее любимых в нашем поселении.

Техника эта даже при желании не могла вместить всех членов коммуны: хоть количество наше к тому времени и значительно уменьшилось, но все бы по-любому не влезли. Видимо, кто-то отбыл пешкодрапом — да, вот так им не терпелось забыть и проклясть это благостное место. Объективно благостное, я здесь тоже горя хлебнул, но природа там всё равно замечательная — вот как-нибудь, будет время, выберусь туда в турпоход.

После того, как затихли голоса, до меня донёсся запах гари. С каждой минутой он усиливался, уже отчётливый мутно-сизый дым струился сквозь стволы деревьев со стороны скита — думать тут было нечего, недоумки подожгли Лучистую. Жалел ли я в тот момент об этой алтайской деревеньке, ставшей мне на четыре с половиной года домом родным? Да вряд ли. Я и сейчас о ней ни капельки не жалею. Нет у меня привязанности к местности, лёгкий я человек и по-настоящему лучистый, чтобы прирастать корнями к земле. Пожалуй, я был лишь поражён такой жестокостью, проявленной уже не ко мне лично, а к бессловесным бревенчатым домам.

Пожар, надо сказать, оказался мне в тот момент на руку. Потому что я с ног до головы был обсижен лесным, изголодавшимся по свежей пище комарьём, который истово, во все свои прожорливые глотки выкачивал из меня кровушку.