Винсент Килпастор - Книга И. Са

Отца отправили на конференцию в ГДР. Германия, даже советская в потребительском отношении — а в те годы, увы, это сытое отношение к жизни становилось у нас основным — ушла далеко вперед. Отцу разрешили взять с собой маму, а меня шестилетнего отчего-то признали невыездным — раскусили наверное мою бродячую сущность.

Было решено сдать меня на три неделе маминой двоюродной сестре. Тетке, с которой мы не особо общались. «Три недели пролетят незаметно успокаивал маму отец. Она разрывалась между шансом пройтись по Берлину, и необходимостью оставить меня «одного». Только совсем недавно узнал, что в комплекте со мной, тетка получила пару банок красной икры, ветчины из спецраспреда и весомую сумму в совдензнаках.

Три недели. Тетка выдержала только одну. Она отвела меня к доброму доктору и сказала, что я писаюсь ночью и вообще — сомнамбула ходячая. Я объяснил доктору, что это неправда. Доктор поверил — он дал мне леденец и путевку в спецсанаторий для умственно отсталых.

Санаторий был расположен при городской психбольнице. Приговор на путевке гласил — двадцать восемь дней. На следующий день я очутился в моем первом заведении с колючей проволокой и сигнализацией поверх высокого глухого забора. В моей первой общей спальне, в моей первой компании идиотов. Завтрак, обед, ужин, прогулка — все по правилам распорядка. Два часа телевизора в день — мы смотрели «Капитана Врунгеля». Мой первый в жизни срок. Ходка.

Не то чтобы меня пытали или ставили надо мной бесчеловечные эксперименты. Просто переход из единственного и неповторимого — в «одно из» шутка довольно болезненная. Я к тому времени считал уже себя ярким и неповторимым — вынужден был ловчить и подстраиваться чтобы слиться с cерой толпой. Высовываться в таких заведениях чревато.

Как и во всех институциях государства — в интернатах, санаториях и школах нас учат — «Мечтайте о великом! Дерзайте!», а потом заставляют спрашивать разрешения каждый раз когда надо выйти в туалет.

Дети с разной степенью психических отклонений, злобные женщины в крахмальных белых халатах, режим — заложили основы того что можно назвать профессиональным заключенным. Хочешь выжить — смотри что делают другие и повторяй. Не высовывайся — сливайся со средой.

План тетки был амнистировать меня за день-два до приезда родителей. Мой отец каким-то образом дознался о моих злоключениях. Через неделю «излечения», когда я уже вполне обвыкся к навязанным мне условиям жизни и обзавелся первыми корешами, вдруг, как из под земли возник мой папа.

Батя схватил меня в охапку, прижал в груди и не обращая внимания на протесты людей в белых халатах — вынес меня на волю — на руках, прижимая к широкой отцовской груди. Это, наверное, одно из самых больших чудес когда-либо случившихся в моей жизни.

Сейчас — много лет спустя, когда отец уже давно покинул нашу перенаселенную планету, в минуты душевной слабости я всегда вспоминаю это великое чудо спасения.

В шардонской тюрьме минуты слабости обычно накрывают когда я только проснусь. Я всегда слаб пока не раскачаюсь и не выпью кофе. В эти минуты меня можно взять голыми руками. Я лежу и мечтаю как вдруг откуда не возьмись, вдруг возникнет мой отец, поднимет меня на руки и вынесет — сквозь колючку, стены, камеры наблюдения, тупо, по-военному обритых ментов — вынесет на чистый свежий воздух. Я молюсь и говорю с небесным отцом, будто с богом. Но он все не приходит и не приходит. Разве что — во сне.

Матрица событий на Мейфлауэре похожа начала сбоить — вчера вечером снова привезли Пако. Того самого, Шпако — которого депортировали дней десять назад. Его высадили в Мексике, он поел там тортиллий, развернулся и юркнул обратно — через тоннель из Нуэво-Ларедо. На автобусах добрался до родного Пейнсвилля. Побыл несколько дней с женой и детьми — пока его кто-то снова айсовцам не слил. Круг замкнулся.

Правда, теперь Пако уже не мой сосед, он через два ряда с Аруной и Андрийкой. Снова всучил ему Маркеса — карма, Пако.

— Чертов Маркес! Не будет мне прухи пока не дочитаю гада!

— У него как раз похоже на твои циклы в пространстве и времени.

Что у нас еще нового? А, да — Джон Кошка скрысил арахисовые вафли Рэнди Спрингера. Мелочность этой фолькс-американской формы жизни не перестает поражать. Рэнди, конечно, же во всем обвинил понаехавших:

— Толька утром лежали здесь! Ссовсем крысы эмигрантские совесть утратили!

После инцидента с пропажей туалетной бумаги, я уверен, что Кошка не чист на руку. Поэтому когда Рэнди спрашивает у меня — не видел ли чего, а интервьюирует он за эти несчастные вафли весь барак, я с чистым горящим взором говорю: