Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

В сквере гуляли беременные, лечившиеся в перинатальном центре, и мамочки с колясками, которые, наплевав на условности и прохладную погоду, расстегивали пальто и доставали грудь, чтобы покормить младенца, и она, глядя на них, представляла себя такой же, с большим животом, с младенцем на руках, с ребенком, которого могла бы водить за руку, и испытывала какое-то мучительное чувство, не зависть, а сожаление, что с ней этого ни при каких обстоятельствах не случится, так актеры жалеют о великой роли, которую никогда не суждено будет сыграть. И внезапно перестала пить мочегонные, спуская их в раковину, чтобы он не узнал, а к тому времени, как, наконец, раскусил эту уловку, ее живот, переполненный жидкостью, вырос до невообразимых размеров. Она перестала носить парик, хотя волосы отросли совсем немного, на пару миллиметров, да и то не везде, и на прогулку теперь надевала яркую вязаную шапку, чтобы не привлекать внимания к своей лысой голове, к тому же зябнувшей на улице, но все же продолжала клеить ресницы и рисовать брови, без которых ее лицо выглядело довольно пугающе, во всяком случае для других, а он-то уже привык. Держась за поясницу, как это делают все женщины в положении, она вышагивала по скверу, постукивая палочкой, и выглядела точь-в-точь как беременная, светясь изнутри, словно проглотила включенную лампочку. Поначалу он не знал, как реагировать на эту выдумку, напомнить ли ей, что у нее нет и не может быть никакой беременности, если, конечно, не имело места непорочное зачатие, а потом махнул рукой, в конце концов, пусть испытает и это, ведь, выставляя свой живот, она становилась такой счастливой, что он был бы последней скотиной, если бы лишил ее этого. Какой большой, восхищались другие женщины, тыча пальцем в ее асцит, и она сияла улыбкой, вот только вы сама такая худенькая, в вашем положении надо лучше питаться, и, окинув взглядом немолодого мужчину рядом с ней, добавляли, вам стоит лучше кормить свою дочь. А он, ухмыльнувшись, возражал, это не дочь, и женщины смотрели с неприязнью, а мужчины, его ровесники, с уважением, мол, молодец, нашел молоденькую, хоть и страшную, но для мужчин в возрасте все девушки хороши одной своей молодостью, даже если, кроме нее, у них больше ничего и нет или не осталось.

Но игра в беременность затянулась, у нее начались такие сильные боли в животе, словно кто-то бил в него ножом, нанося удар за ударом, и она кричала, пугая соседей, слышавших ее через тонкие панельные стены. Она с трудом дышала и больше не вставала, так что приходилось надевать ей подгузники и подстилать клеенку, чтобы не намочила постель, воды давили на все внутренние органы, и без того едва, из последних сил, работающие, через что только женщины не готовы пройти ради материнства, даже выдуманного, и тогда, чтобы прекратить эту пытку, он купил ей реборна, куклу, бывшую точной копией живого ребенка, разве что стеклянный взгляд выдавал подделку. В лифте, не удержавшись, приоткрыл коробку, в которой лежала не кукла, а настоящий малыш, один в один, не отличить, и так испугался, что выронил его на пол, а две соседки, ехавшие с ним, подняли крик, господи, деточку уронили, ой, убили, подтвердив его радость, что младенец как настоящий. Это кукла, кукла, поспешил он их успокоить, но женщины, пока не ощупали руками и не заглянули в мастерски сделанные, но все же бездвижные глаза, не поверили ему, а потом, охая, долго не могли прийти в себя, и когда лифт поехал выше, высадив его на нужном этаже, оттуда доносилось: как живой, ну настоящий ребеночек, видали такое, а. Взяв малыша на руки, она ощутила себя настоящей матерью и описалась от радости, а еще оттого, что он забыл сменить ей подгузник, боже мой, какое чудо, и, прижав куклу, так с ней и уснула.

Он пичкал ее смесью из маннита, фуросемида, модуретика и эссенциале эн, но огромный живот спал не сразу и не полностью, только через неделю, которую она провела, почти не слезая с горшка, зато ей стало легче ходить и дышать и уменьшились боли. У нее появилось сильное недержание, не такое, как у него, намного сильнее, и ему пришлось отправиться в аптеку за катетером с мочеприемником. Она какое-то время плакала и сопротивлялась, но потом сдалась, ах, делай что хочешь, и он, уложив ее на постели, развел ноги, обработал ей промежность антисептиком, подумав, что, если бы можно было начать жизнь сначала, пожалуй, стал бы врачом, у него ведь неплохо получалось, и, смазав вазелином кончик трубки, потихоньку ввел его внутрь, до тех пор, пока по трубке не побежала желтая, с примесью крови, жидкость. Мочеприемник, чтобы не мешал, он примотал к ее бедру скотчем, и очень скоро, привыкнув к нему, она перестала его замечать, главное было вовремя выливать из него все, что накопится. Надо было бы показать ее врачам, но, учитывая все, что с ними случилось, пока были вместе, его теперь наверняка сочли бы буйным, опасным для общества сумасшедшим, что недалеко от истины, и отправили бы не в тюрьму, а в психиатрическую больницу, как всех невменяемых, а ему не хотелось умирать ни в тюрьме, ни в дурдоме, так что, пожалуй, он не станет лезть на рожон, обращаясь к врачам и попадаясь на глаза полицейским, которые пусть и спустя рукава, но все же продолжали его искать, во всяком случае, он числился в розыске и висел на полицейских досках вместе с преступниками и пропавшими без вести, правда, уже один, без нее, хотя рано поставили они крест на его девочке, вот она, рядом, нянчит воображаемого ребенка и улыбается.