Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Им пора было собираться, чтобы не упустить тот момент, когда она так ослабнет, что не сможет идти, и он попросил счет. Вам все понравилось, спросил подошедший официант, с недоумением глядя на тарелки, его пустые, а ее полные. Все было замечательно, спасибо, шоколадный пудинг очень вкусный, да и остальное тоже, заверила она, только жаль, что у вас нет пирога с голубикой.

Когда официант ушел, она перегнулась через стол и понизила голос, давай поженимся, я ведь никогда раньше не была ничьей женой и даже не знаю, как это бывает, а мой подставной жених не в счет.

Не болтай ерунды, смутился он, я уже давно не мужчина, и член у меня, как у мальчика, только для того, чтобы писать, причем без остановки, а если ты про тот поцелуй в клубе, то давай сделаем вид, что его не было, тем более что, прямо скажем, в нем не было ничего особенного, так, на троечку вышел поцелуй.

Ты такой смешной, когда смущаешься, но, видишь ли, ты обещал выполнять все мои капризы, и, признай, их было не так уж много, так что будь добр, держи слово, и пусть только смерть разлучит нас.

Примеряя на себя роль жены, она решила во что бы то ни стало готовить, но не знала, как включается газовая плита, а когда он ей показал, как именно, несколько раз сильно обожглась, прежде чем научилась, и ожоги долго не заживали, так что пришлось наложить повязку с бепантеном. Сама она не могла пробовать то, что готовила, ведь вся пища, кроме детского питания, перетертого в жидкое пюре, была теперь для нее слишком тяжелой, и часто перебарщивала с солью и перцем, так что в рот было взять невозможно, но он, стараясь не раздражаться, утешал себя тем, что раз пересаливает, значит, влюблена в него, а в кого же еще. В яичнице хрустела скорлупа, кофе был таким крепким, что от одного глотка можно было получить сердечный приступ, а то, что она называла супом, было довольно сомнительным варевом из чего попало, и от ее кулинарных экспериментов у него не на шутку разболелся живот, но, впрочем, может, все же от травки, а о других вариантах думать не хотелось, и чтобы смягчить эти боли, он принимал перед едой альмагель, а по ночам, встав осторожно, чтобы не разбудить ее, выпивал разведенную соду. Зато утром, когда он выходил из душа, сменив вымокшие за ночь прокладки, его уже ждал чай и бутерброды. Один античный автор насчитал две сотни определений счастья, а аристотель писал, что счастье у каждого свое и, в зависимости от человека, может быть счастьем высшей пробы и так себе счастьем, второсортным или что-то вроде этого. На самом деле счастье — это когда нет боли и страха, а, проснувшись, можешь встать с постели без посторонней помощи, когда обезболивающее помогает и не нужно увеличивать дозу, когда болезнь в стадии ремиссии, затаилась внутри тебя и не подает признаков, будто уснула, счастье — это чашка горячего чая и бутерброды на столе, утром, когда только вышел из душа, а завтрак уже готов, это солнечный свет, пятнами ложащийся на стены, ее вещи, разбросанные по квартире, запас морфина, в таблетках и ампулах, позволяющий не думать, где достать новую дозу, город, в котором удалось снять жилье, и никто их тут не узнает, счастье — когда день похож на день, и ничего не происходит. Ты меня любишь, спрашивала она каждый раз, когда он укладывал ее спать, то есть несколько раз на дню, и он говорил, конечно, люблю, кого же мне еще любить, как не тебя.

Шли первые дни декабря, но погода в последнее время сошла с ума, перепутав все месяцы, поэтому была теплой и сухой, как в октябре, будто бы хотела подарить им еще немного осени, ведь до следующей ей было точно не дожить, а ему неизвестно, может быть, тоже. Днем они сидели на скамейке в сквере за перинатальным центром, у большого незамерзшего пруда, на который вернулись утки, улетевшие было зимовать, и смотрели на воду, на ветки с оставшейся кое-где пожухлой листвой, на прогуливающихся людей, и наслаждались каждой секундой, пропуская ускользающее время через себя и чувствуя его каждой клеткой. Он брал термос с горячим чаем и шерстяной двухслойный плед, в который кутал ее, чтобы не простудилась, и они могли провести так час или даже два, если было тепло, болтали о чем-нибудь или молчали, думая о своем. К нему вернулось ощущение, что жизнь прекрасна в своей простоте, особенно если находить простое в сложном и сложное в простом, а она чувствовала, что, если жить медленно, вытягивая время осторожно, словно нейлоновый чулок, можно прожить за минуту сразу десять, а за час день или два, обманув болезнь и смерть, которые почти не оставили ей этих дней.