Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Двумя пальцами приподняв полу шляпы, так что сползший рукав платья оголил кисть, на которой была выбита неумелая татуировка, она посмотрела на него с прищуром, ты бабник, вот кто ты такой.

Он развел руками, женщины всегда были моей слабостью, и, если не кривить душой, признаюсь, что самое большое, да что там, единственное удовольствие я получал от секса, и проклятый рак, забрав у меня его, забрал смысл.

Она заказала себе салат с морепродуктами, дорадо на углях, с горячим хлебом, сыром и зеленью, и, конечно, картошку фри, а еще десерт, шоколадный пудинг, но вся еда осталась на тарелках, потому что она уже не могла есть ничего, кроме жидкой, перетертой в пюре пищи. Делая вид, будто ест, она ковыряла рыбу, потроша ее бока, и подносила ко рту пустую вилку.

И какой же теперь у тебя смысл, спросила она, делая глоток холодного белого вина, только чтобы ощутить его вкус.

Ты мой смысл, а другого нет.

Странно, почему вдруг я.

В жизни нет никакого смысла, вот и весь ее смысл, поэтому когда отчаянно, во что бы то ни стало хочется найти хоть какой-то, им может стать что угодно, даже смерть. Смысл можно отыскать в другом человеке или в себе самом, в детях, своих и чужих, в путешествиях или игре воображения, даже в пироге с голубикой, если уж совсем больше не в чем, я вот слетел с катушек и возомнил, будто должен взять тебя за вывернутые ладони и увести, спрятать от всех, от родителей, репортеров, врачей, измучивших тебя, и то, что ты рядом со мной, дает мне тот смысл, ради которого по утрам я встаю с постели.

Заиграла медленная музыка, какая-то французская мелодия из фильма, он, как ни силился, не мог вспомнить, из какого, и она захотела потанцевать, но, попытавшись подняться, так и не смогла встать, не было сил. Протянув руки через стол, хорошо, что тот был небольшим, на двоих, он взял ее руки, давай представим, будто танцуем, ведь наше воображение — это что-то вроде подпорок для разваливающейся жизни. И, сидя за столом, они закружились в танце, и он умудрился отдавить ей ногу, так что она расхохоталась, какой же ты неуклюжий, ну просто что-то с чем-то.

Поговори со мной о смерти, попросила она, когда музыка кончилась, и он, сжав ее руки сильнее, скривился.

Нет-нет, замотала она головой, это нечестно, любой умирающий хочет говорить о смерти, это волнует, занимает все мысли, становится, как бы это ни звучало, частью жизни, а никто не хочет говорить о ней, это почему-то так же неприлично, как сказать за столом, пойду-ка я отолью, ну, или высморкаться в скатерть, стоит кому-то напомнить, что все смертны и неплохо бы это обсудить, обменявшись мнениями, как окружающим становится за него страшно неловко, и они деликатно переводят тему, но ты-то не можешь так поступать со мной, просто поговори.

Что я могу сказать о том, о чем, как и все живые, ровным счетом ничего не знаю.

Но ты ведь пытался представить себе, каково это.

Каково это, не может себе представить никто, только во время сна мы ненамного приближаемся к этому, ведь засыпая, человек как будто умирает, просто не навсегда, а временно, а с тех пор, как мне поставили диагноз, мне стало страшно засыпать, я закрываю глаза и чувствую, что проваливаюсь в сон, но тут же вскакиваю в холодном поту, и страх смерти душит меня.

Чем ближе смерть, тем больше мы спим, как будто репетируем ее, готовимся, примеряя на себя, вставила она, поднося ко рту пустую ложку с воображаемым шоколадным пудингом, и очень скоро у меня будет генеральная репетиция.

И все же ничего, даже ночное умирание, не дает нам представления о своей смерти, потому что пока жив, даже если приговорен, представить себя мертвым не можешь и ощущаешь свое бессмертие, хотя абсолютно точно знаешь, что это не так.

Смерть представляется мне сценой, на которой гаснет свет и рушатся декорации, и тяжелый занавес-гильотина, вместо того чтобы просто опуститься, срывается, ударяя балкой и накрывая целиком, будто саван.

Я тоже часто пытаюсь найти своей смерти образ, потому что смерть, как время, пространство и бесконечность, размыта и абстрактна, вот и хочется облечь ее в какие-нибудь одежды, вроде плаща с косой, и моя смерть видится мне голой женщиной, наступающей мне на горло голой ступней, а вообще я всегда мечтал умереть во время оргазма, от сердечного приступа, как досадно, что нельзя самому выбрать себе вид смерти.

Если бы можно было выбрать, я бы предпочла умереть во сне, умереть по-настоящему в тот момент, когда умер понарошку, и не страшно, и не больно, и не жаль.