Борис Евсеев - Евстигней

В раздвоенности и печалях кончилась зима 1800 года. Шумнула разок-другой за окнами весна. Петербургские погоды стали ложиться на стареющее тело новым бременем. Следовало отправляться в имения.

Тут звякнуло в прихожей. Вошедший лакей оборвал мысль.

Лицо Гаврилы Романыча исказилось гневом.

«Знают — занят! Знают ведь, недобитки, — музам отдан! А все прут как оголтелые!»

Медленно поднимая мутноватые от вечернего хмеля глаза, собирался он развернуть лакея вспять одним резким словом.

Тот опередил. Глубоко кланяясь, произнес:

— Иван Афанасьевич Дмитревский прибыли-с. По важному делу.

— В такую-то рань... — зарычал Державин. — Муз моих полошить в рань такую!.. Зови, однако.

Приходу Ивана Афанасьевича Державин радовался всегда. Дмитревский — вовсе не то что приходивший вчера Крылов. Крылов зелен, а уже грузен. Не только телом — душою огруз! И ленив до чертиков, и что-то невысказанное в себе прячет. Ино дело Дмитревский: дьячков сын, а какие рольки смог на себя примерить! Как ловко умел после тех ролек лицо и нутро свое очищать!

Дмитревский вошел и, сторонясь театральности, сказал буднично:

— Несчастье, Гаврила Романыч. А мы и не ведали… Еще и в том несчастье, что вот оно — случилось, а мы пьем, блудим, врать и насмешничать не устаем. — Голос Дмитревского окреп, явились жесты. — Век уходящий — век несчастный. А что как будущий — несчастней его окажется?..

— Ты погоди, Иван Афанасьевич! Что век наш несчастный, без тебя знаю. И что будущий будет лучше — в том нет сомнений. Твое-то несчастье в чем?

— Евстигней Ипатыч Фомин помер. Семь дней уж минуло, а только вчера узнал. И то из бумаги. А бумага-то, бумага! Где погребен — не указано. Стал спрашивать: одни на погост близ церкви праведного Лазаря кивают, другие — что и вовсе недостоверно — на Смоленский погост.

— Жаль Фомина. Молоденек был. А где погребен — узнаем.

— Еще принес тебе бумагу, Гаврила Романович. Из Академии художеств.

— Да мне-то она к чему?

— Авось при узнавании места сгодится. Сам знаешь, каковы строгости ныне в полицейских частях воцарились. Да только не в строгостях дело… Сомнения у меня кой-какие имеются. Не так уж хворал Фомин, чтобы враз умереть. Боюсь, не помогли ль?

— Кто ж на него мог умыслить? Не миллионщик, не граф, не игрок картежный…

— Не скажи, Гаврила Романыч. Были у него и завистники, были и враги. Правда, большею частью неявные. Здесь вопрос тонкий, мусикийский. Многим ведь он музыку исправил, за многих досочинил, то, что им самим сочинять полагалось. Не здесь ли причина? У тебя вот, как у вельможи, близкого ко двору, хотел спросить.

— Сам знаешь, от двора меня вспять поворотили.

— Да ведь поговаривают тишком — новые времена настают. Павел Петрович... того… ровности лишен, неясен. Недовольных — тьма. Может, снова ко двору вернешься.

— В России ни новых, ни старых времен нет. Одно у нас время: нескончаемое время российское. Вот потому-то ко двору — ни ногой!

Державин, кряхтя, выбрался из кресел, хотел запахнуть, но не запахнул халат, припадая на левую ногу, стал прохаживаться по кабинету. Походка — ломкая, подагрическая — через минуту-другую выровнялась, лицо разгладилось.

— А что? — проговорил Гаврила Романыч уже веселее. — Статься, прав ты. Павлу Петровичу, государю нашему бесценному — веришь ли? — видение было. Привиделось: сорока шести лет ему не пережить. И еще привиделось: сия цифра — 46 — в золотую табакерку упрятана! Пытается император табакерку открыть — да не тут-то было. И открыть не может, и выбросить не имеет сил: так тяжела!..

— Да я не про государя, — Дмитревский озирнулся, — про Фомина я. Ты бумагу-то прочти. Для тебя ни свет ни заря копию снять заставил. Может, глазком своим углядишь чего.

Державин взял бумагу, переписанную ясно, четко. Прочел:

«В императорскую Академию художеств.

Из Санкт-Петербургской полицейской Експедиции.

Сего апреля 17-го числа второй адмиралтейской части инспектор при рапорте в Експедицию представил пашпорт, оставшийся после умершего капельмейстера Евстигнея Фомина, данный из оной Академии. Того ради данной Експе-диции определено оставшийся после его Фомина пашпорт препроводить в оную Академию, который при сем и препровождается.

Апреля 18-го дня 1800 года».

— Сие отношение ни о чем не говорит. Ничего подозрительного в нем не вижу. Впротчем... — Гавриле Романычу стал припоминаться, но так и не припомнился некий анекдотец. Про то, как Павел Петрович одного капельмейстера искал, да найти не мог. Пропал тот капельмейстер! Или отлучился. Или его отлучили... — Тут мысль державинская споткнулась и продлевать ее ни вслух, ни про себя он не стал.