Борис Евсеев - Евстигней

Имени автора оперы на извещении о представлении, также и на афише не было. Однако на театре, словно бы от чьего-то неслышимого дуновенья, взвился слушок: славно оперку смастерил и вкусно испек — Александр Плещеев.

Бог вовремя прибрал Фомина. Явления этой безымянной, да еще и другому сочинителю приписываемой оперы, — было бы ему не пережить!)

Мир опорожнялся, как кишечник: терял комковатость и плотность. Затем — немел, глох.

Чтобы немоту мира сего превозмочь, Евстигней Ипатыч стал призывать всех, кто был ему когда-то дорог: Алымушку, Езавель, падре Мартини, Петрушу Скокова, Гаврилу Романовича Державина, Львова...

Никто не отозвался.

Тогда стал он призывать Адонирамовых братьев. Умолял вернуться, изъяснить цель его собственного, Евстигнеева существования.

Капельмейстер звал — братья явились.

Вломились, как те полицейские чины, ночью. Пытались наложить на лоб треугольник, грозили циркулем. С братьями — и некая дама: голосок знакомый, лицо скрыто полумаской, повадка резкая, неприятная.

Дама обещала быть верной и любить до гроба:

— Даже и в поле диком, и на речных просторах наша любовь происходить будет!

Сманивала ехать веселиться. Сей же час, куда-то к черту на кулижки!

Исподволь выяснилось: не на кулижки, а все в тот же трактир «Желтенький».

Дама противно трогала за нос, тревожно заглядывала в глаза.

За окном уже стало сереть, когда догадался капельмейстер обнести себя крестным знамением. Тогда увидел: лица Адонирамовых братьев тоже сереют, чернеют даже! Еще — кукожатся, делаются размером с кулачок.

— Так вы не братья? Не Адонирамовы? Вижу, что только вырядились братьями! Ну, я вас призвал, я вас и прогоню!

— Прогонишь, прогонишь...

— А тогда зачем приперлись? Я-то вас звал для вспоможения. А вы хотите меня, как того цуцика, заставить перед вами на задних лапках плясать. Так это уж предлагал Филька Щугорев, слуга издевочный. Может, и вы — издевочные?

— Может, может...

— Да я на вас государю императору жалобу подам!

— Нашел чем пугать. Он сам по краешку мира вашего ходит…

— Мир наш — лучше вашей вечности!

— Да тебе-то чего? Ты вечности не узнаешь.

— А вот узнаю! В музыке вечен буду!

От собственных выкриков стало кисло-горько во рту, шумно в ушах.

Тут забеспокоилась дама. Еще раз подступив к Евстигнеевой постели, потрогала за нос, поцокала языком, что-то шепнула одному из братьев, менее других скукоженному...

И — потащили его с постели вниз! Едва отбился.

Вскочив, схватил скрыпицу, резанул по струнам смычком.

Наволочь сгинула. Однако не сразу: слышно было, как все разом ссыпались ночные гости с лестницы. И снизу шипели:

— В неизвестной могиле сгниешь! Ужо постой! Ужо позаботимся!

Век девятнадцатый оповещал о приближении своем грозно.

Тайно и явно грозила Англия. Было оказано непочтение Мальтийскому ордену. Бузили матушкины любимцы. Народ российский вызывал гнев и оторопь: одевались не так, говорили не то, действовали бессердечно и без умственной строгости!

На все те угрозы император Павел отвечал (тем, кто того заслуживал) грозою собственной.

Еще три года назад, 1-го числа декабря 1797 года, был отдан приказ московскому военному губернатору Измайлову:

«Объявите княгине Дашковой, чтобы она, напамятовав происшествия, случившиеся в 1762 году, выехала из Москвы в дальние свои деревни. Да извольте смотреть, чтоб ехала немедленно. Пребываем к вам благосклонный —

Так, так! Чтобы и духу не было! Даже и самый воздух — в коем дух сей, путем капель и струй, распространяется, — разбить, рассеять! От 1762 года и по год нынешний, 1800-й, все чисто вымести!

Кроме Дашковой, были и другие высылки. Но не доскоблил, не домел!

И теперь матушкино охвостье исподтишка над ним насмехается. Даже сын, Александр Павлович!..

Что горше дня нынешнего? Одни только предсказания будущего.

Последнее предсказание явилось нежданно, а в голове угнездилось крепко.

Вот откуда оно взялось.

Шел — то поторапливаясь, а то весьма неспешно — апрель 1800 года. В середине апреля был взят на площади и после дознания доставлен к императору некий монах, Василий Васильев.

Сей Васильев (в монашестве Авель) давно уже слыл дерзко и бессмысленно пророчащим. А тут, в апреле, словно с цепи сорвался: пророчил едва ли не ежедневно!

На вопрос о продолжении царствования — Авель изрек слово «смерть».