Станислав Виткевич - Ненасытимость

Что-то снова лезло из глубин. Зипека вдруг словно молния озарила изнутри — откровение, да и только. Внутри у него стало вдруг легко, просторно (и даже светло), как в истекающем соплями носу после двух дециграммов кокаина. Тот, не названный, кого он боялся и от кого пытался защититься, второй, настоящий он, выпустил его из подземелья на свет — пускай, мол, распрямится, разомнется, да и жизни понюхает. [«Безумец может реализоваться только в безумии», — сказал бы гениальный Бехметьев.] Всем можно пожертвовать, чтоб только наконец его распознать и укротить или самому быть укрощенным. Но как это сделать, ценою каких преступлений и отречений? Жизнь еще такая долгая! У того типа можно поучиться, как ее заполнить и осилить. Только тот может сделать это — сам-то он всегда будет «за стеклом», как рыба в аквариуме.

Лилиана ничего этого не чувствовала. В ней самой было все — она была совершенна, психически округла, безупречна — как папа-циклотимик. Это (а какие чудеса крылись в этом «это»!) занимало ее лишь интеллектуально, оставляя абсолютно холодной. К своему внутреннему холоду она прекрасно подогнала маску взрослой дамы. Именно ее холодность приводила Стурфана Абноля в дикую экзальтацию. Но пока что (Боже сохрани) между ними ничего не было. Несколько поцелуев — когда она ледяным тоном спросила: «Почему вы меня так лижете?» — были ей не противны, но удивительно безразличны: все это относилось не к тому миру, в котором она мысленно жила, — взрывчатые материалы еще не соединились с фитилем, ведущим к детонаторам, скрытым в маленькой «хорошо эквилибрированной сервалке» (как выражалась княгиня Ирина). Но брезжило и кое-что еще: плод жизни, пока бесформенный, ничем не напоминающий фаллос, уже соблазнительно топырился. Он казался идеальным, как бледно-салатовый росточек-былиночка во мгле осеннего утра, а ведь в нем таились сплетения паскудных сил и аппетитов, простирающихся в бесконечность. Когда несоизмеримые миры уже готовы были соприкоснуться (как идеальные уста — идеальные, а не мясистые губищи Стурфана с ее земляничной мармеладкой) и вступить в новое химическое соединение: сознательное женское скотство и власть, — Лилиана испытала нечто, граничащее почти с религиозным экстазом, ее пока что чистая, как ни крути, душонка блаженствовала в эфирной, несбыточной красоте мнимого, невоплотимого Бытия.

Опять задвинулись тюремные «засовы»: еще не время. Генезип внутренне бессильно опустился. Мясо отслоилось у него от костей, потроха перепутались. Там, в училище, он мог быть мелким титанчиком и одерживать победы над своими личными врагами — командирами отделений и взводов. Но здесь, клюнув на гадкие чары сверхинтенсивной жизни, воплощенные в этих бабах (свои, родные лишь нагнетали чары шельмы-княгини, вместо того чтоб их надлежаще ослабить), он отступил по всему фронту. Прикончить, что ли, черт возьми, всех трех сразу (только сразу — иначе пасьянс не ляжет) и больше никогда в жизни их не видеть. Ах, вот бы такое сотворить — ведь есть же такие, кто так и поступает. Их все меньше, но они, сукины дети, где-то есть. Ему на это смелости не хватало. Скрытое безумие держало его за загривок, повелевая и впредь хлебать из корыта убожества. Грязный компромисс влился откуда-то сбоку и растекся, как мутная струя в чистой реке. Упрек в безыдейности жег Зипа невыносимым стыдом. Какая же у него была идея? Чем он мог оправдать факт своего бытия — он, нагой, лишенный мелких повседневных подтверждений необходимости происходящего, шатко торчащий над окружающей трясиной, безо всяких подпорок и ребяческих идеек вроде важности концентрических кругов, — ну чем?! А у этой бешеной бабы есть еще какие-то политические концепции, вообще есть башка на плечах, а в башке мозги отнюдь не худшего качества, почти мужские и натренированные в диалектике. Не так-то легко ее с ходу проигнорировать. Разве не возмутительно?

Все невероятно затянулось. Его уже никто ни в чем не убеждал. Все три (как ведьмы из «Макбета») знали, что он сдался. Бабий триумф воцарился в гостиной, облепил неприличной слизью мебель, ковры и безделушки. Мать и Лилиана поднялись с кресел с характерным наклоном вперед, выражающим изысканное парение над жалкой, поверженной реальностью, — была в этом и благодарность княгине. Госпожа Капен чмокнула сына в «лобик», даже не спросив, уходит он или остается. Будущий адъютант Вождя дрогнул от этого поцелуя: у него не было ни матери, ни сестры, ни любовницы; он был совсем один в бесконечной вселенной, как тогда, после рокового пробуждения. Об экскрементальных своих приятелях он даже не подумал. Ха — будь что будет. Он уйдет и не вернется, но только не теперь, не сразу, Бога ради, не в эту минуту. «Der Mann ist selbst» [106] «Мужчина должен полагаться на себя» (нем.). , — как говорил начальник школы, генерал Прухва.