Элвин Джонсон - Битва дикой индюшки и другие рассказы

— Только отмените отлучение от церкви.

— Это не в моей власти, — ответил епископ. — Только Рим может сделать это. Я могу отправиться в Рим и представить дело его Святейшеству папе. Думаю, что моя мольба не останется всуе.

— Вы поедете в Рим ради меня! Да благословит вас Господь!

Возьмите столько золота, сколько надо на поездку. Я принесу ещё. Но, господин епископ… — Он упал на колени. — Лонтилия должна стать моей женой. Она набожна, она любит Вас, и Ваше слово для неё закон. Скажите ей, что я изменился, что я каюсь в своих прежних грехах и грешить больше не буду, а буду вести жизнь скромного богопослушного человека. Скажите ей, что выйдя за меня замуж, она окажет большую услугу церкви и общине, которую я терроризировал в дни своего злодейства. Скажите, что отлучение от церкви уже снимается, уже снято, и ожидается лишь утверждение в Риме при Вашем посредничестве. Она должна стать мне женой, иначе я умру.

Устроение браков вовсе не входило в функции епископа. И всё же, вот душа, которую можно спасти, а спасение души злодея вызовет гораздо больше ликования на небесах, чем спасение души, которая и так почти чиста. А ещё храм. В своём воображенииепископужевиделновый готический храм, сверкающий в лучах утреннего солнца, с двойными башнями, как в Шартре, который епископ считал верхом совершенства во всей архитектуре.

— Сын мой, я поговорю с Лонтилией. Она очень решительная особа, и разговор будет трудный. Однако, при воле господней нет ничего невозможного.

Но Лонтилия была непреклонна.

— Да я скорее буду лежать на дне карового озера Адельбранда, чем в его объятиях.

Епископ перекрестился. — Дочь моя, Господь запрещает нам лишать себя жизни.

— Господь скорее простит мне на дне озера, чем в постели Адельбранда.

Епископу пришлось сообщить о неудаче Адельбранду. При этом он говорил много слов в утешение и хвалил других женщин, которых можно было завоевать. Лицо у Адельбранда было бледным и мрачным. не проронив ни слова он резко вышел из комнаты, пошёл в конюшню и оседлал коня. Галопом проскакал по подъёмному мосту, нещадно нахлёстывая коня. Всю ночь онбесцельно проездил по городам и весям.

Возвращаясь поутру, то ли по воле судьбы, то ли по неосознанному влечению он проехал мимо дома Лонтилии. Впереди по тропке она медленно шла к мессе, золотые волосы её почти касались земли. Адельбранд поскакал за ней, схватил её за волосы и поволок за собой, пока она не скончалась.

Адельбранд вернулся к себе в замок в бешенстве, но действия его были логичны. Он составит завещание. Послал слугу за писарем судьи и сразу же продиктовал завещание.

В первой части его он завещал свой титул и поместье ближайшему родственнику, двоюродному племяннику. Всё его достояние завещалось этому наследнику, за исключением значительной суммы золотом священнику, который пытался помочь ему.

Но всё завещание ставилось в зависимость от условия, которое церковь считала неблагочестивым и языческим. Это касалось того, как обойтись с его телом.

Адельбранд требовал, чтобы ему отрубили голову, выварили её, а череп бросили в пруд. Это сопровождалось страшным проклятьем тому, кто потревожит череп в месте успокоения его на дне пруда.

Закончив диктовать завещание, Адельбранд отпустил писаря, сказав, что тот потребуется снова через час. Затем он заколол себя в сердце.

Церковь вскоре перестала противиться тому, чтобы исполнить завещание. Судьи всё-таки рассудили, что завещание есть завещание, и что несоблюдение хоть одного слова в нём лишает силы всё. В конце концов, там было очень важное положение в пользу церкви.

В начале 50-х годов 18-го века Башня Адельбранда, как крестьяне всё ещё называли элегантный французский дворец времён Кристиана IV, достался барону Бертилу Хедемарку, который переименовал его в «Хедемарк Плезанс». Дворяне и священники приняли новое название, слугам барона пришлось смириться в этим, но простой народ придерживался старого названия.

Барон Хедемарк обожал Францию и всё французское. Летом он скромно жил в Дании, а зимой прожигал жизнь в Париже. Он очень старался подружиться с литераторами, как с мужчинами, так и женщинами, в особенности с философами , среди которых Дидро, редактор Энциклопедии, маячил для него, как величайший человек века.

Довольно простому и посредственному датчанину было бы трудно добиться близкой дружбы с заносчивым французом. Но Дидро любил изысканную пищу и её изобилие. Его собственного кошелька ему едва хватало на хлеб с сыром, лишь на то, чтобы не голодать. У барона же был роскошный обед и ужин в любое время. Датчанин, может быть, и тяготил его, но во время пышного пира бывают вещи и похуже, чем скука.