Дэвид Салой: Каков есть мужчина

Однажды утром приезжает сын Клаудии в своем фургоне «ИКЕА», чтобы забрать ее домой. Он приезжает рано, когда она еще занята глажкой, и ждет ее в фургоне.

– Там фургон «ИКЕА» в конце дорожки, – говорит Корделия, увидев его из окна на втором этаже. – Ты что-нибудь заказывал?

– Нет, – отвечает он. – Это сын Клаудии. Он там работает. Он просто ждет ее.

– А нам не следует пригласить его?

– Можно бы. Наверное.

Он смотрит из окна, как она подходит к фургону и, постучав по стеклу, что-то говорит водителю, молодому румыну, который выходит и идет с ней вместе к дому.

Он слышит, как она говорит с ним по пути на кухню на своем отличном итальянском с легким английским акцентом.

Вскоре он заглядывает к ним поздороваться с гостем. Но остается только на минуту, чувствуя неуместность своего присутствия. А затем возвращается в ушастое кресло к «Лунатикам», однако смысл прочитанного ускользает от него с небывалым упорством.

После того, как Клаудиа с сыном уезжают, Корделия подходит к нему, и они разговаривают об этих румынах. И сходятся во мнении, что они очень приятные люди.

– Он симпатичный, – говорит Корделия.

Отец кивает, очевидно соглашаясь. И вдруг говорит поспешно, словно раньше никогда не думал об этом:

– Ты так считаешь?

– Да, считаю.

– Он женат, я думаю, – бросает он невзначай.

– Что ж, как и я, – парирует Корделия.

– Нет, – говорит он конфузливо (зная, что его конфуз заметен, отчего только сильней конфузится), – я же не к тому…

– Я сказала, что он симпатичный. Вот и все.

– Конечно.

Он пытается улыбнуться – и знает, что у него не очень получается.

Она смотрит на него как-то странно – он это чувствует.

– Что ж, – говорит он, – было мило с твоей стороны пригласить его.

Она как будто не слышит его – просто продолжает смотреть на него этим странным взглядом.

Он берет «Лунатиков» и смотрит невидяще на карту Европы в 1914 году.

Она знает , думает он.

Но что она знает? Что тут можно знать? Что он сам знает? Что некоторые мужчины… Какое слово подобрать? Очаровывают его? И что, будучи во власти этого очарования – если это подходящее слово, – он иногда… Что? Испытывает в их присутствии неизъяснимое смущение? Ну да, так и есть. Вот и все, что тут можно знать. Он даже в воображении ни разу…

Наконец он отводит взгляд от страницы – все той же страницы, с картой Европы в 1914-м – и смотрит на дочь.

Но она уже ушла.

У него такое чувство, будто что-то случилось. Что-то произошло между ними. Ему вдруг становится не по себе, как тогда, лет двадцать назад, когда Джоанна сказала ему, что он «явно с отклонениями». Казалось немыслимым сказать ему такое. И больше Джоанна никогда не возвращалась к этой теме, даже намеком. Как раз тогда примерно они начали жить в какой-то степени раздельно. Он не знает, говорила ли она что-то такое Корделии.

Он находит дочь на кухне.

Она держит фото в рамке – ее родители. То, как они жили – по большей части врозь, – всегда печалило ее.

– В чем дело? – спрашивает он.

Она не отвечает.

И он думает, стоя за ее плечом, глядя на фото себя самого с Джоанной: Она думает, это одна показуха . Но это на самом деле не так. Он хочет сказать ей об этом. И не может подобрать слова.

Он ищет способ как-то сказать ей об этом, когда к нему приходит мысль, что, вероятно, и Джоанна считает их брак показухой, сорок пять лет их совместной жизни, относительно совместной. И, разумеется, Корделия должна в значительной мере смотреть на это глазами матери. Она должна жалеть свою мать за то, что ей пришлось так долго выносить все это. Жить с тем, у кого «явные отклонения». Но эти слова как будто не имеют к нему отношения. И тогда он думает, а знает ли Корделия о романах Джоанны? Возможно, она знает больше, чем он – он-то как раз ничего конкретного не знает. Трудно сказать, что они знают друг о друге – его жена и его дочь.

Она продолжает смотреть на фото. Он в парадном облачении, это заметно. Фото сделано в тот день, когда ему пожаловали рыцарское звание, двадцать с чем-то лет назад.

– День, когда я обзавелся титулом, – говорит он.

Но она, очевидно, думает о чем-то другом, совсем о другом, не имеющем никакого отношения к его титулу, и поэтому он придает своему голосу оттенок отстраненности, наигранного простодушия. Он это знает, как знает и то, что должен платить эту цену за возможность или хотя бы попытку увести разговор в сторону от того, о чем он не желает говорить.