Зэди Смит - Время свинга

Я принесла свои биографии танцоров, толстые книги с портретами 70-х в расфокусе на обложках: великие звезды в старости — в шелковых парадных платьях и шарфах, в розовых накидках со страусиными перьями, — и по одному только подсчету страниц было решено, что мое будущее следует «обсудить». Мать пришла на встречу рано, еще до начала занятий, и там ей сообщили, что те же книги, за чтение которых она иногда насмехалась надо мной, — свидетельство моей разумности, что есть тест, который подобные «одаренные» дети могут пройти, а по его итогам, если они выдержат все успешно, им можно будет рассчитывать на такие хорошие школы, где дают стипендии — нет-нет-нет, никакой платы за обучение, не беспокойтесь, я имела в виду «средние», а это совсем не одно и то же, там никакие деньги не требуются вообще, нет-нет, не волнуйтесь, пожалуйста. Я украдкой глянула на мать — ее лицо ничего не выдавало. Это из-за навыков чтения, пояснила учительница, обходя вниманием наше безмолвие, видите ли, они у нее вообще-то довольно развиты. Учительница оглядела мою мать — ее майку без лифчика и джинсы, косынку из кенте [103] Кенте (нвентом) — ткань из шелковых или хлопковых ленточек, свойственная для африканской народности акан, один из визуальных культурных символов африканской диаспоры. на голове, пару громадных сережек в форме Африки — и спросила, не присоединится ли к нам отец. Отец на работе, ответила мать. О, сказала учительница, поворачиваясь ко мне, а чем занимается твой отец, дорогая, это он в доме читатель или?.. Отец — почтальон, сказала мать. Читатель в доме мать. Так, обычно, сказала учительница, зардевшись и заглядывая в свои записи, обычно мы вообще-то не предлагаем сдавать вступительные экзамены в независимые школы. Я имею в виду, что стипендии в наличии имеются, но нет смысла настраивать этих детей на разочарование… Но эта молодая мисс Брэдуэлл, которая у нас недавно, подумала, что, быть может, ну, она решила, что в ситуации с вашей дочерью может оказаться как раз тот случай, когда…

Домой мы шли молча, обсуждать больше было нечего. Мы уже бывали в громадной и шумной единой средней школе, куда я пойду осенью, — мне ее впихнули с обещанием, что где-то в неразберихе обшарпанных коридоров, отгороженных перегородками классов и временных туалетов есть «танцевальная студия». Все мои знакомые — кроме Трейси — шли туда, и это утешало: чем больше нас, тем надежнее. Но мать меня удивила. Во дворе жилмассива она остановилась у подножия лестницы и сказала, что я пойду сдавать этот экзамен — и буду прилежно стараться, чтобы его сдать. Никаких танцев по выходным, никаких отвлечений: мне дают возможность, сказала она, какой у нее самой никогда не было, поскольку ей в моем нынешнем возрасте — ее же учителя — посоветовали овладевать сорока словами в минуту, как всем остальным черным девочкам.

Мне казалось, что я попала в некий поезд, мчащийся туда, куда такие, как я, обычно отправляются в юности, вот только вдруг сейчас что-то изменилось. Меня поставили в известность, что я сойду на нежданной остановке, чуть дальше по линии. Я подумала об отце — он соскочил с поезда, едва отъехав от вокзала. И о Трейси, столь намеренной спрыгнуть именно потому , что лучше уж пешком идти, чем выслушивать, какая станция ее или насколько далеко ей можно проехать. Так что нет ли в этом чего-то благородного? Нет ли тут, по крайней мере, некой борьбы — какого-то сопротивления? И были же все те исторические случаи, о каких я выслушивала, сидя у матери на коленях, рассказы о яростно талантливых женщинах — а все они были женщинами по рассказам моей матери, — женщинах, кто мог бы бежать быстрее разгоняющегося поезда, дай им волю, но для них, родившихся не вовремя и не к месту, все остановки были закрыты, им даже в здание вокзала войти не разрешали. И не гораздо ли я свободнее любой из них — родилась в Британии, в нынешние времена, не говоря уже о том, что я светлее, нос у меня гораздо прямей, меня гораздо маловероятнее принять за самую сущность само́й Черноты? Что может остановить меня в этом путешествии дальше? Однако, сев в зале моей собственной школы душным июльским днем, когда обычно нет никаких занятий — а это неестественное время, чтобы сидеть в школе, — и раскрыв экзаменационные бумаги, чтобы прочесть от корки до корки ту возможность, за которую мать желала мне «схватиться обеими руками», — я осознала, что мною овладела великая угрюмая ярость, я вообще не захотела ехать никуда ни на каком их поезде, и я написала там и сям слово-другое, страницами по математике и точным наукам пренебрегла вовсе — и ужасающе провалилась.