Зэди Смит - Время свинга

Я помнила. Я недавно съехала с квартиры, и у матери вошло в привычку звонить мне каждый вечер, когда она приезжала домой из Высокого суда, и рассказывать мне истории — хоть я не просила их послушать, — и каждая со своей собственной гротесковой печалью, но все отчего-то одинаковые: дети, брошенные матерями или отцами, или и теми и другими, растили их дедушки и бабушки или вообще никто не растил, целые детства, истраченные на заботу о больных родственниках, в ветшающих жилмассивах, похожих на тюрьмы, все к югу от реки, подростков вышвыривают из школы или из дому, или из того и другого сразу, злоупотребления наркотиками, сексуальное насилие, грабежи, жизнь на улице — тысяча и один способ потопить жизнь в убожестве, чуть ли не прежде, чем она успела начаться. Помню, один из них ушел из колледжа. У другого была пятилетняя дочь, погибшая в автокатастрофе накануне. Все они уже были мелкими уголовниками. И мою мать они завораживали, у нее возникла смутная мысль написать что-то про это дело — для того, что к тому времени было ее кандидатской диссертацией. Она так ничего и не написала.

— Я тебя раздражаю? — спросила она, накрывая мою руку своей.

— Два невинных мальчика шли, блядь, по мосту!

При этих словах я резко стукнула свободным кулаком по столу, сама не собираясь этого делать, — старая материна привычка. Она участливо посмотрела на меня и поставила перевернувшуюся солонку.

— Но, дорогая моя, кто же с этим спорит?

— Мы не можем быть невинны все. — Краем глаза я увидела, как официант, только что подошедший со счетом, тактично удалился. — Кто-то же должен быть виновен!

— Договорились, — пробормотала Мириам, суетливо крутя в руках салфетку. — Не думаю, что кто-то не согласен, верно?

— У них не было возможности, — тихо, но твердо произнесла моя мать, и лишь позднее, когда я возвращалась по мосту, когда скверное настроение мое улетучилось, осознала я, что фраза эта движется в двух направлениях.

Величайшим танцором, кого я когда-либо видела, был канкуранг [84] У африканского народа мандинка — ритуал мужского полового созревания, сопровождаемый обрезанием, а также наименование центрального персонажа ритуала — посвященного в маске из древесной коры и наряде из листьев. . Но в тот миг я не знала, кто или что это: неудержимо раскачивавшийся оранжевый силуэт человеческого роста, но без человечьего лица, покрытый множеством шелестящих листьев внахлест. Словно дерево в пылании нью-йоркской осени выдрало себя с корнями и теперь танцует вдоль по улице. За ним в красной пыли тянулась большая компания мальчишек и шел строй женщин с пальмовыми листьями в руках — их матери, предположила я. Женщины пели и топали, взбивали воздух листьями — шли и танцевали одновременно. Я же была втиснута в такси, обшарпанный желтый «мерседес» с зеленой полосой по борту. Рядом на заднем сиденье — Ламин, также чья-то дедушка, женщина, кормившая истошно вопившего младенца, две девочки-подростка в форме и преподаватель Корана из школы. Царил хаос, который Ламин воспринимал спокойно, едва ли сознавая свое положение учителя-стажера, руки сложены на коленях, как у священника, выглядел он, как обычно: длинный плоский нос с широкими ноздрями, грустные, слегка пожелтелые глаза — большой кот на отдыхе. Магнитола в машине играла регги с острова моей матери, на безумной громкости. Но то, что приближалось к нам, танцевало под ритмы, к каким регги и близко никогда не подходит. Биты такие быстрые, такие сложные, что приходилось о них думать — или видеть, как они выражаются телом танцора, — чтобы понять то, что слышишь. Иначе можно было бы принять их за рокочущую басовую ноту. Перепутать с громом над головой.

Кто барабанил? Я выглянула из окна и заметила троих мужчин: инструменты зажаты между колен, идут по-крабьи, и когда они выскочили перед нашей машиной, вся эта бродячая танцевальная труппа приостановилась в своем движении вперед, встала как вкопанная посередине дороги, вынудив остановиться и нас. Хоть какое-то разнообразие от блокпостов, угрюмых солдат с младенческими личиками, вольно державших автоматы у бедра. Когда мы останавливались из-за солдат — часто по десятку раз за день, — мы умолкали. Но теперь такси взорвалось разговорами, свистом и хохотом, а школьницы высунулись в окно и отжали сломанную ручку, чтобы дверца распахнулась, и все, кроме женщины, кормящей грудью, вывалились наружу.