Зэди Смит - Время свинга

— Эстелль, чей это ребенок?

Младенец зевнул. Эстелль с обожанием взглянула на него.

— Три недели назад взяли вроде как. Не знала? А я-то смекала, все знають! Но приехамши только вчера вечером. Санкофа звать — не спрашивай, что за имя такое, я без понятиев. Поди знай, зачем миленькой малютке такое имя давать. Сандрой буду звать, пока не запретять.

Тот же лиловый, темный, несфокусированный взгляд скатился с меня, сам собою зачарованный. В голосе Эстелль мне послышался восторг, который она уже испытывала от ребенка, — гораздо больший, нежели она когда-либо питала к Джею и Каре, кого практически вырастила, — и я попыталась сосредоточиться на истории этой «счастливой, счастливой девочки» у нее на руках, спасенной «невесть откуда», попавшей «в роскошь». Лучше не спрашивать, как это удалось провернуть — международное усыновление меньше чем за месяц. Я снова потянулась к ней. Руки у меня тряслись.

— Если прям хошь ее подержать, я ее сейчас мыть буду — пойдем со мной наверьх, руки вымоешь заодно.

Мы зашли в бескрайние апартаменты Эйми, которые в какой-то момент втихаря подготовили для младенца: комплект полотенец с кроличьими ушками, детские присыпки и масла, детские губки и детские мыла, а также полдюжины разноцветных пластиковых уточек, выстроившихся по краю ванны.

— Вот чепуха-то всякая! — Эстелль присела рассмотреть сумасбродное маленькое приспособление, сделанное из махровой ткани и металлической рамы, цеплявшееся за край ванны и походившее на шезлонг для крохотного старичка. — Приспособы все эти. Такого малого ребятенка токмо в раковине и мыть.

Я опустилась на колени рядом с Эстелль и помогла распеленать миниатюрный сверток. Лягушачьи лапки растопырились в изумлении.

— Потрясенье, — пояснила Эстелль, когда младенец взвыл. — Было тепло да туго, а теперь холодно да привольно.

Я стояла рядом, пока она опускала возмущенно вопившую Санкофу в глыбу викторианского фаянса за семь тысяч фунтов, которую я сама некогда заказывала.

— Ню, ню, — повторяла Эстелль, протирая тряпицей множество морщинистых складочек младенца. Через минуту или около того она обхватила ладонью крохотную попку Санкофы, поцеловала ее в по-прежнему вопившее личико и велела мне расстелить треугольником пеленальное одеяльце на подогреваемом полу. Я села на корточки и смотрела, как Эстелль обмазывает всего ребенка кокосовым маслом. Младенцев я держала в руках лишь считаные мгновенья, и мне вся эта процедура казалась мастерской.

— У тебя самой дети есть, Эстелль?

Восемнадцать, шестнадцать и пятнадцать — но руки у нее были в масле, поэтому она показала мне на свой задний карман, и я вытащила ее телефон. Провела по экрану вправо. На миг заметила ничем не загороженное изображение высокого молодого человека в мантии выпускника, по бокам — улыбающиеся младшие сестры. Она сообщила мне, как их зовут, в чем их особые таланты, какого они роста и темперамента и как часто — или нет — каждый из них звонит ей по «Скайпу» или отвечает на «Фейсбуке». Недостаточно часто. За те десять или около того лет, что мы обе проработали у Эйми, то был самый длительный и личный у нас с ней разговор.

— Ими мамка моя занимается. В лучшую школу ходят в Кингстоне. Он теперича в Универтитет Вест-Индии подастся, на инженера. Он чудесный молодой человек. Пример с него берут, девчонки-то. Звязда он прям. Они на него уж так равняются.

— Я с Ямайки, — сказала я, и Эстелль кивнула и ласково улыбнулась младенцу. Я столько раз уже видела, как она это делает, когда мягко подтрунивает над детьми или самой Эйми. Вспыхнув, я поправилась: — То есть родители моей мамы — из Сент-Кэтрин.

— А, да. Ясно. Бывала тама?

— Нет. Пока нет.

— Ну, ты еще молодая. — Она вновь завернула младенца в кокон и прижала к груди. — Время, оно за тебя.

Настало Рождество. Мне представили младенца — всем нам — как свершившийся факт, законное удочерение, предложенное и одобренное родителями, и никто не поставил это под сомнение, во всяком случае — вслух. Никто не спрашивал даже, что может значить слово «одобренное» — при таком-то глубоком неравенстве. Эйми обуяла любовь к младенцу, все остальные, казалось, радовались за нее — то было ее рождественское чудо. А у меня остались одни подозрения — ну и то, что весь процесс от меня скрывали, пока он не завершился.

Несколько месяцев спустя я вернулась в деревню в последний раз — и как могла хорошенько расспросила. Никто со мной об этом разговаривать не хотел, не предлагал ничего, кроме счастливых банальностей. Биологические родители здесь больше не жили, никто, казалось, толком не знал, куда они переехали. Если об этом что-то и было известно Фернандо, он бы мне все равно не рассказал, а Хава переселилась со своим Бакари в Серрекунду. Ламин тоскливо болтался по деревне — скорбел по Хаве; возможно, я тоже. Вечера на участке без нее были долги, темны, одиноки и коротали их целиком на языках, которых я не знала. Но хотя я твердила себе, направляясь к Ламину — всего я так делала пять или шесть раз и неизменно поздно ночью, — что мы с ним просто отрабатываем физическое желание, думаю, мы оба прекрасно понимали, что, какая бы страсть между нами ни существовала, она была направлена через другого человека на что-то еще, к Хаве — или к тому, чтоб быть любимым, или чтобы просто доказать себе нашу собственную независимость от Эйми. На самом деле это она была тем, в кого мы целили всю нашу безлюбую еблю, она участвовала в процессе так, словно присутствовала в комнате.